Страна в параличе и развалинах, людей все меньше, просторы уже страшат – до ближнего не докричишься. А люди продолжают жить: «Ездил в Ленинград в поликлинику лечить зубы. 2 запломбировали, один вырвали – боль не выносимая». А говорили, что во время войны люди не болели мирными болезнями. Врали.
Сразу после вырванного зуба: «Тяжелую весть сообщила жена. 13 февраля умерла дочь Валентина. Но поделать нечего».
Сестра моя, Валентина. Вот еще кому я обязан своим появлением на свет.
«Был в городе. Трамваи не ходят. Кино и театры не работают. Света и топлива нет. Число умерших очень велико.
23 февраля 1942 г. День 24 годовщины Кр. Армии и 7 лет как я расписался с Пашкой. А сколько изменений произошло за этот период.
Люди ходят как тени, только и разговоры об одном: поесть. На базаре в большой цене хлеб, табак. 100 гр. хлеба стоит от 30 до 50 руб. Коробок спичек 10 руб. Одна папироска 5–10 руб. Купил за 200 р. туфли жене…»
И снова я ничего не понимаю. Конечно, туфли в подарок к годовщине свадьбы. Но ведь голод во круг. Дочь только что умерла от голода. Мать обстирывает солдат за миску супа. Правда, на фронте стали кормить лучше, вместо 300–400 граммов хлеба стали выдавать по 800–900. Офицерский аттестат и так далее. Но все же! Уже и этот, заочный, диалог с отцом не получался. Дневник давал больше загадок, чем ответов. Мама совсем старенькая, ничего не помнит. Отец бы объяснил, но его нет.
При этом целый месяц их дивизия отдыхает в Усть-Славянке, ждет пополнения. Что сказать? На песню не похоже.
«Вечером 7.4.42 г., совершив марш, прибыли в Мяглево. Картина ужасная.
В деревне осталось несколько жителей. Все дома пустые. Кругом грязь. В каждом доме и возле домов валяются трупы людей. Мало того. “Люди” дошли до такого состояния (голодная смерть), что ели умерших людей. Доказательство этому обнаруженные в мусоре отрубленные руки, голова, кости, внутренности человеческого организма. Зачем было до этого только допускать?»
То есть как зачем? Но ведь то же самое скоро начнется (если уже не началось) в Ленинграде, из которого отец не позволил эвакуироваться семье. Похоже, они вообще верили в себя и в людей больше, чем это положено взрослым. Их гуманизм походил на ребячество. Война, конечно, многое поправила в этом не натуральном здоровье, но вряд ли совсем его истребила. Прозрение пришло разве что в старости. Если пришло.
Во всяком случае, через три месяца после записи о полумертвом городе отец пишет: «29–31 мая был в Ленинграде. Впечатление о городе: чистый, ходят нормально трамваи, работает кино, театры, парикмахерские, бани. Настроение людей в основном подавленное, унылое, но в основном морально крепкое.
…Паши не узнал. Сухая, одни лишь кости. На лице черная, но морально крепкая. <…> Устроилась