Она яростно сжигала свои неудовлетворенные инстинкты на аэробных скачках, парковых тропинках, дыша в затылки разновозрастным бегунам, на тренажерах, поражая инструктора количеством дисков в противовесе, в тире, где уничтожала всю дневную норму дроби и патронов. Туда ее тянуло больше всего, в безумный мир мужчин, откуда начинается убийство. Она понимала, что там должны бывать настоящие парни. Ведь все мужчины, слабые и сильные, плохие и хорошие, мямли и чингачгуки, – стрелки от природы-матушки, что наделила их самой мирной пушкой. Они стреляют, порождая жизнь, орошая женщину, реализуя свое мужское эго. Она с наслаждением смотрела на их хладнокровные лица, сдержанные движения, хитрый прищур глаз, с восхищением ловила ушами их редкие, сухие крепкие словечки, провожала их нервные плевки из жестко сомкнутых губ и млела. Низ ее живота пылал. Она выглядела нелепой в своих женственных одеждах, как наряженная елка в середине июля на берегу моря. Сначала ее презирали, как неполноценное существо, созданное Богом всего лишь из ребра, потом обливали смешками, позже привыкли и, так как она хорошо стреляла, сочли за своего парня. И все. Разопревшая, как после парилки, она добредала до дома и падала в постель. Ночью по ней ползал супруг, ненавидевший ружье с армейской поры.
Однажды он тихо умер, так же тихо, как жил, ночью, во сне, спрятав голову в ее пахучую подмышку. Женщина поплакала и простилась и с ним, и с мыслями о нем. Лишь взрослые дети, временами навещающие ее, мимолетом напоминали ей что-то знакомое, но не более.
Несколько лет она живет одна, поя подруг чаем, а редких любовников винцом или вермутом. Она притаскивает их к себе, когда уже совсем невмоготу и млечные мужские выстрелы необходимы для ее физического здоровья. Они возникают случайно и закономерно исчезают, потому что все не те, не те, не те.
Она презирает подъездную лестницу, когда выходит на нее сама утром и вечером из «принцессных» миражных покоев в достоевскую людскую обыденность, но мысленно облагораживает ее, лежа в постели и вслушиваясь во фрагментики ночных историй. Она вырисовывает их от начала до конца, цепляясь лишь за цокот каблуков, костюмные шорохи, мотыльковые междометия. Они возбуждают ее сильнее ее собственных живых, реальных посетителей, которые, увы, так земны, обычны, предсказуемы, в чистом по такому случаю белье и вымытой головой, с копченой курицей и бутылкой в карманах, где завалялись