– Но ведь тебе не особо-то помогает?
– Это, смотря сколько принять. Впрочем, если учесть, что все это с отрезвлением наваливается с удвоенной силой, плюс похмелье, возможно, что вкупе всё это равно нулю.
– Если не меньше.
– Если не меньше, – задумчиво вздыхает Коготовский. Наверное, ты прав. Давай так, я перестаю пить, а ты пробуешь терапию, о которой я говорю.
– Какую ещё терапию?
– Сам раздуваешь свой страх, пока он не лопнет.
Желвак некоторое время молчит.
– Мне и так нормально. Встанет у меня на место крыша, что с того? Что мне – в академию поступать, идти работать? По театрам ходить?
Коготовский молчал, и Желваку показалось, что ему впервые в жизни в их разговоре нечего ответить. Даже как-то неудобно стало.
Некоторое время шли молча, практически обойдя квартал. Неподалёку от последнего перекрёстка у грязно-желтого здания, коричневая табличка которого должна была обозначать какое-то государственное заведение, или как там это называется, стояла шумная толпа людей. Желвак и так всю дорогу, как, впрочем, и всегда находясь в городе, был взвинчен и насторожен, а сейчас и вовсе напрягся до крайности, сердце застучало так, что его толчки стали отдаваться болью в горле. В голове, как обычно в таких случаях, образовался какой-то фарш, и лишь одна мысль была внятной, вернее, не мысль даже, а просто желание: лишь бы этот идиот сейчас не вздумал применить свой метод.
Один он был бы спокойнее. Люди были молодыми, даже очень, скорее всего, какие-нибудь студенты, а здание это – их институт, или какое-нибудь там училище. Было их человек пятнадцать, в основном парни, девушек меньше, большая часть из них стояла спокойно, кто с безразличием, а кто и с интересом наблюдая за несколькими балагурами, громко смеющимися, матерящимися и всеми силами пытающимися, по всей очевидности, обратить на себя внимание. Бывало, на пути Желвака встречалось и гораздо большее количество народа, например угрюмые, мятые ото сна заводчане, ждущие на остановке своего утреннего автобуса. Они стояли разрозненно, выплывая из густого тумана, как призраки, но даже и без тумана Желвак не только видел, но и как-то чувствовал отсутствие в них какой-то общности и способности действовать сообща при виде какой-нибудь житейской мелочи. Впрочем, может быть, часть их и объединилась бы, став слепком, если рядом с ними, на их глазах, кто-то кого-то стал насиловать или убивать. Но Желвак никак не мог быть объектом внимания такого слепка.
Другое дело, если бы Желвак влез в какую-нибудь очередь в магазине или ещё где, по глупости и незнанию, как люди в этих очередях разбираются, кто где должен стоять, или просто боясь спросить, кто в ней последний, потому что, опять-таки – это обратило бы на него всеобщее внимание. Особенно очередь из скандальных сварливых тёток или бабок – это было самое страшное, Желвак вдруг даже усмехнулся, сквозь натянутые нити нервов, осознав, что очередь из стоящих и сидящих