Бух-бух – громыхала музыка во дворе перед домом. У накрытого бассейна жарили шашлык. Громко говорили, стараясь перекричать музыку, смеялись, ели мясо. Женщины кутались в уютные шубки, пританцовывая, держали бокалы за тонкие ножки. Я бродил среди гостей, маленький, незаметный.
Папа был в центре внимания. Сидел в окружении гостей, что-то громко рассказывал, обрисовывая руками невидимый предмет. Я подобрался поближе, он рассказывал про баню, которую строили у нас на заднем дворе. Я туда и направился.
Задний двор не освещался фонарями, только светом из окон соседнего дома, такого же большого, как наш. Строители давно разошлись. За спиной музыка, гости, смех, а здесь, ветерок треплет волосы, пахнет свежим деревом, и собачьими какашками, бесформенными кучами лежат стройматериалы, поскуливают запертые в будках собаки. Наверное, папе дорога эта баня, если он так часто говорит о ней. Каждый день, придя с работы, он идет сюда, ругает строителей, да так, что краснеет лицо, сотрясается большой живот, особенно того рыжего, высокого. Заходит в дом и продолжает еще их ругать, но уже для мамы.
Я вернулся в дом, незамеченный никем, пробрался на кухню. Мамы здесь не было, и среди гостей я ее тоже не нашел. Наверное, ушла наверх. Она так часто делала, когда в доме гости, управится и уйдет отдыхать. Нашел спички. Спички это не вазочка с конфетами, чтобы убирать ее от меня на верхнюю полку, они лежали в выдвижном ящике стола, на котором мама обычно резала овощи. Спрятал их в карман штанов и обратно к выходу. За пару шагов до двери остановился. Кто-то ворочал дверную ручку, собираясь войти в дом. Испуганный, растерянный, я повернул назад и побежал по коридору, заскочил в первую приоткрытую дверь. Справа зеленый кожаный диван. Втиснулся между ним и стенкой. Лег, замер, затаил дыхание. Только теперь понял, что я в папином кабинете. Голоса приближались, они уже были здесь. Захлопнулась дверь. Я видел ножки письменного стола, папины ботинки и красные туфли на высоком каблуке. Слышал папин глухой, невнятный шепот, женский, не мамин смех.
Лежал и слушал папино покряхтывание, тяжелое хриплое дыхание, женские «а» на выдохе и редкие хрустальные смешки. Даже если бы мне хватило места в моем логове чтобы закрыть руками уши, я бы не за что не стал этого делать. Я хотел слушать, запоминать. Да запомнить так, чтобы на всю жизнь, чтобы, когда буду вспоминать, чувствовать спиной холодную стену, запах пыли, видеть эти ножки и ноги, стискивать зубы, как это делал тогда, и сжимать пальцами незримый коробок спичек в кармане.
Когда все кончилось и папа, пошатываясь вышел из кабинета, а через какое-то время и туфли, побродив по комнате, тоже ее покинули, я вылез из-за дивана. Долго стоял у двери, прислушивался. В коридоре не звука. Подошел к окну, отодвинул штору. Напряженно вглядывался в еле различимый силуэт недостроенной бани. А потом переключился на шторы, гладил их, а они мягкие, темно-зеленые, нет, скорее, болотные, как и диван за которым я лежал, и ковер на котором стоял папа и та, в туфлях на высоких каблуках. Достал коробок, спичку, чиркнул. Головка спички вспыхнула