Гусейнов исполнил приказ, косясь на Разорёнкина.
– Ну, чё-ё-ё? – Разорёнкин вялой походкой подошёл к офицеру.
– Приказываю загрузить матбазу! – Тимофеев поднёс правую руку к козырьку.
– Якушев! Иди, грузи с Гусейновым! – Разорёнкин немедленно «делегировал» задачу.
– Товарищ солдат! Команда была дана вам лично!
Солдат зло выругался, сплюнул и пошагал прочь. Майер повторил свою команду, но эффект был тот же.
– Ты чё, Майер, он же дед, – Хашимов смотрел на Майера испытующе. – Не перебор?
– А где это записано, что деду позволено не выполнять команды и распоряжения своего командира? И вообще, ты чё, совет с прокуратуры забыл, что ли?
– Хм,.. – Хашимов хлопнул Майера по плечу, – ну-ну! Решил-таки ввести в роте, как в Карабахе, чрезвычайное положение? Прокурор-таки надоумил?! Ну-ну! А что, правильно! Дерзай! Глядишь, майором станешь! Фамилья такой…
Хашимов усмехнулся, повернулся в сторону удаляющегося бойца.
– Разорёнки-ин! – рявкнул он. – А ну, иди сюда, солдат! – теперь ему уже ничего не оставалось, как отстаивать «честь офицерского мундира»…
***
Преступление и наказание
Серые стены полковой гаупвахты. Зарешёченные окна. Часовой с автоматом «на ремень». Помощник начкара открыл засов двери в серую бетонную камеру и пропустил Майера внутрь.
На полу сидел жалкого вида солдат в перепачканной дембельской парадке, уже подготовленной для «дембеля». Увидев офицеров, он поднялся. На его измождённом лице был испуг и растерянность.
– Что, солдат, думал ничего у меня не выйдет?! Уже и в парадку облачился! Думал, что, совершив преступление, сможешь остаться без наказания?
– Товарищ лейтенант, мамой вас прошу. Простите меня. Я во всём раскаиваюсь. Я вёл себя ужасно. Но не отправляйте меня в дисбат. Я домой хочу, на дембель! Меня мама ждёт. Я один у неё. Никого больше нет. Она инвалид, мамочка моя. Ей некому помочь больше! Только на меня одного все её надежды! Прости-и-те, товарищ лейтенант! Прости-и-те меня! Ну, пожа-а-алуста! – канючил без передышки арестованный «губарь». Его вид был более чем жалок. На глазах – слёзы. Уголки губ опущены вниз. Весь он стал каким-то мелким и жалким.
– Эх, Разорёнкин, Разорёнкин! Где же твоя былая спесь? Ты же таким крутым был!
Разорёнкин стоял молча, потупив глаза.
– Не верю я тебе, Разорёнкин. Это ты щас так соловьём запел, как, наконец-то, понял, что ответить за всё придётся. Так что, хоть мне и жаль твою маму, но в дисбат тебе всё же, попасть придётся! Чтобы другим неповадно было! Потому что мне жаль и матерей других солдат, над которыми ты издевался и над которыми такие, как ты, ещё будут, видя такую безнаказанность, издеваться!
– Я перед всем полком скажу. Я им всем объясню всё. Я скажу, что был не прав! Я покаюсь. Честное слово, так покаюсь!..
– Хотелось бы тебе поверить, солдат, но не могу! Не внушаешь ты мне ни доверия, ни сочувствия после всего, что ты сделал. Ты как волк в шкуре ягнёнка. Всё, разговор окончен! Сейчас отвечать на мои вопросы