Настя, руки в бока, тоже, оказалось, стояла за моей спиной – над ползающими родителями. И тоже молча.
Мама и папа, кряхтя, то и дело отжимали тряпки в помойное ведро.
Молчание это было – само собою разумеющееся.
Папа, с молчаливого согласия мамы, да и Насти, про-го-во-рил – наставительно, осведомлённо-педагогично:
–– Не кричите на ребёнка.
Я ощутил… что меня на кухне… нету… Так как память… у всех людей… есть!
Год за годом – Настя приезжала с Мишкой, уже школьником, глаза у которого бегали уже привычно, опытно.
К матери к своей, на любое слово её, было у него одно восклицание – заготовленное:
–– Да-а?!.. Да-а?!..
Капризное и обвиняющее.
И, судя по всему, – за отсутствием лексикона…
Настин хлёсткий голос на него сделался уж истошным, изнурительным.
Я живал и в деревне, и в городе, служил в армии, учился и в школе, и в вузе, работал следователем, и не где-нибудь, а в милиции… Но никогда не слышал, чтоб мать так громко кричала на своего сына… вообще ни разу во всей свой жизни не слыхивал… чтобы живой человек так оглушающе орал на другого живого человека!..
И это – учительница… И – в присутствии двух воспитателей детского дома…
…Мою первую книгу родители взяли в руки… как бы недоуменно: наслышаны были о ней заранее, а главное – намеренно равнодушно…
Папа, как всегда при маме, чутко помолчав, широко почесал затылок!..
Мамин голос был, в эту минуту, чуть-чуть… вибрирующий:
–– Что толку-то?!
–– Как?!
–– Что толку-то?
–– Это и есть толк!
Я, однако, ощутил, что моя книга в мой руке сделалась весомее.
"Что толку-то"! – Обычный, теперь уже – истерический, намёк.
И впервые, может быть, во мне летуче пронеслось: не стыдно ли мне за маму?.. И впервые мысленно произнес: мать…
Отчетливо же: мне стыдно за себя… Или – за кого?.. Или – за что?..
Папа – отец… – отслужив службу молчания и этим как бы обретя право хоть что-то сказать, чуть осмелел:
–– Ты только о себе думаешь.
Тут я вспомнил, как он (замечал, хоть и редко, я) строг со всеми – там, директор детдома…
Но всё-таки у меня, признаться, стало сухо во рту.
Сёстры встретили книгу мою чуть приветливее.
Настя – старшая сестра! – выхватила, по ее манере, из моих рук книжку… только что при ней и ей подписанную… и отбежала с нею молча в сторону, как сытая собака с куском.
Катя, неволясь, улыбнулась и, забыв о своей полуулыбке, стала, как бы обязанная, опасливо перекладывать листы… Волнуя маленько меня…
Приезжала из своего далека тётя Тоня – то ли навсегда, то ли погостить.
И держалась, на этот раз, особенно горделиво: ну, чтоб показать всем, что она не ровня-то всем.
Застав Мишку именно пред зеркалом, осведомлённо и навязчиво запричитала:
–– Будь, будь настоящим мужчиной!
Настя и Катя азартно обступили их.
––