– Разрешите мне, – его сосед справа, черноволосый подтянутый мужчина в бархатной, расшитой золотом рубахе, широко улыбнулся, – мальчишка, похоже, мнит себя героем. В моем подвале он быстро передумает.
Полностью отключившись от действительности, она мысленно поймала упругий скользкий шар, внутри которого смутно копошились мысли блондина, вырастила острое тонкое жало и стала медленно и осторожно проталкивать острие внутрь.
– Разрешите? – между тем повторил брюнет.
– Вы у себя дома, Бриан, – проворчал блондин, – можете поступать, как сочтете нужным. Но я должен знать…
– Разумеется милорд, – пообещал он, – вы всё узнаете… Впрочем…если желаете, можете спросить у него сами. Ручаюсь, что там он вам ответит.
Шар налился красным и запульсировал. Опять запахло горько-сладким дроком.
– Отлично, – блондин отпихнул прижавшуюся к его ноге женщину, тяжело оперся обеими руками на стол, – мне говорили, что в этом вы – мастер.
– Благодарю, – губы брюнета довольно изогнулись.
Блондин выбрался из-за стола, разогнулся, слегка покачиваясь, подошел к Этьене и ударил кулаком в лицо.
– Аванс.
Шар лопнул, залив все вокруг черно-красной гудящей мглой.
3
Жан отодвинул в сторону тарелку и удовлетворенно откинулся на спинку стула. Потом потянулся, лениво плеснул в глиняный стакан вина из кувшина.
От позволенного себе часового отдыха оставалось ещё около пятнадцати минут. Первые пятнадцать минут пришлось потерять на ожидание обеда, тридцать – на еду, но теперь!.
«Жаль, нет кофе».
Трудно, почти невозможно представить себе традиционный послеобеденный отдых, святая святых каждого уважающего себя француза, без крохотной чашечки очень горького и очень крепкого кофе. Без молока и сахара! Даже в худшие времена, когда вместо настоящего кофе в кофейники наливали отвратительно горький желудевый отвар, его пили их тех же изящных чашечек теми же маленькими смакующими глоточками.
Здесь его с успехом заменяли либо вином, либо сидром.
«Очень даже неплохим вином, – сделав глоток, Жан по-кошачьи прищурился, – очень даже…».
Шел седьмой день пути.
Первый день закончился на постоялом дворе в Версале.
Второй и третий слились в одну изнурительную гонку. К концу второго дня так разболелось всё тело, что ночной отдых как-то выпал из памяти. Если бы ещё пришлось самому расседлывать лошадь, то, пожалуй, до кровати он бы так и не добрался, а упал на конюшне в копну сена. (Жаль, что не упал. По крайней мере, выспался бы на мягком сене, а не на той колючей трухе, которой был набит гостиничный матрац.)
К концу третьего дня боль притупилась. Не то, чтобы отступила, нет, по– прежнему, болело всё, но теперь мышечная боль стала как бы частью его самого, такой