– Умница, дочь. Я горжусь тобой. Рисуешь ты хорошо.
Отец вытащил из кармана пиджака кисть и нерабочим концом с ластичным гелем уверенными, частыми движениями бесследно стёр украшения. В солнечных лучах осталась лишь его раскрытая, пустая ладонь.
– Так я и думал. Или ты всерьёз решила провести художника моего уровня? Ты правда полагала, что я не сумею отличить подделку от настоящей вещи? Ты – бесталанная, бездарная лгунья! Признавайся, кого ты попросила изобразить драгоценности малахитовыми красками?! Нет, ты не могла, тебе бы не хватило таланта изобразить их самой, даже если бы у тебя была вся палитра малахитовых красок! И даже если бы у тебя была малахитовая кисть – тебе бы снова не хватило таланта! Ты не достойна учиться даже в академии, ты…
Он топтал, раскидывал ногами рисунки Агнии, те, что поднимались в воздух, хватал на лету и бессердечно рвал их, комкал и снова рвал; лис-кинокефал выкатил глаза, его охватили неистовое безумие и горькая, заглушающая голос разума обида за дочь, а дочь тянула его за рукав, захлёбываясь рыданиями, и кричала:
– Отец, не надо, прошу тебя, не надо!
– Не надо?! – рычал лис-кинокефал, щёлкая у неё перед лицом белыми, как соль, зубами и выкатывая исчерченные красными чёрточками глаза. Агния никогда не видела его таким: он уже не был тем сдержанным и обходительным кинокефалом; она опасливо, вполсилы, пыталась удержать отца за рукав пиджака, с диким страхом силясь распознать родное в незнакомых глазах. – Надо, Агния! Ты наказана! Я презираю твоё творчество! Тебе никогда не стать…
– Отец, там кисть, там!
Хруст, отчетливый и роковой, какой бывает, когда ломается кость. Свет, невыносимо яркий и ослепительный свет озарил комнату. Со звоном выбило окна. На долю секунды всех зрителей бросило во тьму, а потом вернуло обратно в комнату.
Агния лежала на полу в той позе, в какой она упала на ложе, в которое превратился тигр-отшельник, часто моргала, прогоняя из слезящихся глаз ошпаривший их свет. Поднятые взрывом под потолок листки, стройно выгибаясь в полёте, ложились на неё. Агния подняла голову, как-то отчётливо и отчаянно выдохнула, и слёзы опять разбились об её слипшиеся ресницы, размыливая страшную картину: отец тоже лежал на полу, ногами к ней, и в подошве его лакированных туфель торчал обломанный стержень кисти – осколок малахитовой травы, а рядом с расколотой кистью красной змейкой ползла по разметённым рисункам кровь.
Снова заклубился рыхлый туман – декорации сменились на больничную палату. Началось второе действие.
Агния сидела на больничной койке, опёршись спиной о подушку и обняв руками поджатые к груди ноги. На другой, пустой, койке, со строгим, ненастоящим лицом, будто его свело судорогой, подёргивая острым подбородком, сидела, приосанившись, лисица-кинокефалка в чёрном платье и с жемчужным ожерельем. Надменными, холодными глазами она оценивающе смерила Агнию, глазами, в которых не наступала оттепель,