Барабанщик Гвоздь не очень подходил на роль кавалера для девочки из хорошей семьи, вероятно, поэтому мы не афишировали своих встреч перед общественностью. В основном, они проходили в экстремальном режиме. Например, поздним вечером в лифте, где все время надо было нажимать кнопки-клапаны, напрочь спятившей, «гармошки», чтобы не вывалиться в открывшиеся дверцы – на площадку этажа. Или в лесу. Леса, помню, было много: когда нагнувшись, ты вдруг поражалась бодрой зелени молодой травки или лоскутам снежной тафты на черных прогалинах. И еще помню пол в квартире его бабушки – выше мы там не поднялись.
А однажды, когда родители уехали, он пришел ко мне домой. С выпивкой и консервами закуси – как большой. Утром, проснувшись, я задергалась в постели – что дальше делать-то? И не придумала ничего лучше, как начать подметать. Он лежал и таращился из-под одеяла, а я мела по комнате веником – взрослой и самостоятельной женщиной.
Чудный играл джаз-рок и я звала его Суржиком. Или Сережечкой. Потом он так и подписывал свои письма из Нарвы, куда его мать решила вернуться к родителям после развода: «Твой, лишившийся пары, одинокий Серьга!». И однажды, получив очередное горячечное послание, я отчаянно напилась с Василием в привокзальной кафешке. Васька знал о нашей истории. И не то, чтобы одобрял, полагая нас разнопланетными людьми, но все же покрывал.
– Вася, ты меня понимаешь?! Ты ведь знаешь, что такое настоящая любовь? – гундосила я, в соответствии с классикой жанра.
И потрясая сердечным приветом с Балтики, смахнула со столика Васькин стакан. При этом я еще норовила закинуть ноги на дерматиновое сиденье и порывалась сплясать под концерт симфонического оркестра, гремевший по радио. А под занавес намертво застряла в туалете, пока, наконец, Василий, презрев приличия, не вытащил меня из кабинки к раковине. Вытер мое опрокинутое лицо клетчатым платком и рассмеялся: «Тоже мне, падающая звезда!»
А потом выгуливал по улицам, чтобы я могла вернуться домой в кондиционном состоянии. На следующий день моя голова раскалывалась от всякого движения, и я носила ее на плечах осторожненько, как аквариум, чтобы не выплеснуть воду с рыбками.
С той поры стараюсь избегать публичных драм и подворовываю у приятелей носовые платки.
Родителям в то время было не до моих сердечных переживаний. Тогда одновременно слегли Милица и дед Гриша. И мама с папой мотались между Лугой, что под Питером, (там они некогда встретились и там родилась я) и молдавскими Бендерами, где мы тогда жили. И больше тревожились не за меня, уже вполне самостоятельную девицу, а за младшего брата Андрюшу, оставленного на мое попечение. Заставить Дюшу что-либо сделать, против его воли, и, правда, было нельзя,