И, не договорив, мальчуган презрительно махнул рукой с видом человека, достаточно повидавшего на своем веку.
– А шибкая она! – не унимался Федька. Он приподнялся даже на руках и с любопытством следил за яхтой. – Ишь как шпарит!.. И против ветру… Вавирует…
Яхта действительно шла полным ходом. Сперва, словно крыло чайки, белел под солнечным лучом ее парус и, прыгая по резвым волнам, то сливался с пеной, то вновь появлялся, отчего было похоже, будто яхта ныряла в волнах.
С каждой минутой судно становилось все виднее и виднее… Реже терялся среди серебряных гребней парус и яснее, отчетливее обрисовывался корпус, подчас зарывавшийся в сверкающей жемчугом под солнечным лучом пене.
– Д-да, ходкая… – согласился Юрка. Согласился лениво, точно нехотя: яхта не занимала его, так как ничего особенного в ней не было. Просто это был небольшой парусный баркас, не имевший в глазах Юрки никакой цены.
– Это что за яхта! – добавил он. – Вот та большая – другое дело… А что, Федька, если бы нам такую дали, а?
– Поплыли бы! – уверенно отозвался Федька. – Далеко бы заехали… Вон туда. Вишь, чернеет?
– Кронштадт это…
– Ну за Кронштадт!
– Да.
Юрка переменил положение, улегшись навзничь, солнце слишком припекло спину, – и от нечего делать продолжал в прежнем духе:
– Мы бы в Англию заехали, откудова «Гекла» приходит… По ветру скоро ведь… а там кокосу-то не оберешься, поди: этакие корабли грузят…
– А Василий говорил, что не из Англии кокос, а из жарких стран, – перебил Федька, – там, говорят…
– А Англия холодная, по-твоему? Длинный-то этот Дик с «Геклы» с холоду, что ль, почернел?
Довод был сильный, и Федька сдался. Впрочем, спорить он и не думал, – для него было глубоко безразлично, где бы ни произрастал «кокос», лишь бы здесь, в порту, не переводились мешки, наполненные им.
– Ну хоть и в Англии, – согласился он. – А ты закури-ка.
Юрка молча добыл из-за пазухи смятую папиросу, распрямил ее и, оторвав кусочек тонкой бумажки с мундштука, заклеил им прорвавшуюся гильзу.
– Аккурат до бумажки, – отметил он ногтем половину папироски.
– А тебе будет от тетки-то! – точно вспомнив что-то, сказал вдруг Федька, созерцая папиросный дым.
– А что? – равнодушно осведомился Юрка, словно дело ни капельки не касалось его. Он хладнокровно затянулся дымом и пустил его двумя густыми столбами через нос.
– Говорила она… Два дня ведь тебя нету дома…
– Ну что ж? – Юрка беспечно засмеялся: – Я и еще неделю не приду, а то и больше. Худо здесь, что ли?
Федька в ответ утвердительно кивнул головой, соглашаясь с другом, что в порту жить очень недурно. Белые, как волокна льна, волосы его упали при этом на лицо. Он смахнул рукой.
– Я с тобой тоже останусь, как тогда. Ведь знаешь, чего я к тебе пришел? Батька утром вздуть хотел, – отвечая на вопросительный взгляд приятеля, продолжал Федька. – Я и убежал. Знаешь его: он дерется так, что взвоешь… А я-то и не виноват… Чего ж зря терпеть? Хоть за дело бы, так уж ничего еще, а то так: с похмелья злится… Ну, я и ушел.
Приятели замолчали.
Юрка курил, разглядывая легкое, тонкое облачко, одиноко бежавшее по небу. Оно тихо колебалось и таяло, расплываясь по краям, похожее на нежный кусочек хлопчатой бумаги, раздуваемой ветром, и забрасывало кое-какие думы в вихрастую голову мальчугана, пекшегося на солнце на корме пустой, заброшенной баржи.
Поодаль немного, за горой каких-то ящиков, в беспорядке наваленных на высокой гранитной набережной, с шумом и гамом шла разгрузка судов. Скрипели и визжали лебедки подъемных кранов, вынимавших из глубоких трюмов пароходов ящики и бочки… С визгом поднимались вверх на цепи тяжелые тюки и, описав полукруг в воздухе, тяжело опускались вниз, к рабочим.
Вереницы ломовиков[1], нагруженных и порожняком, двигались бесконечными рядами; постукивая, деловито-торопливо пробегали вагонетки, а позади длинного, приземистого пакгауза[2], раскрылившего полукруглую железную крышу, перестукивались буферами грузовые платформы.
В беспорядочный гул перемешались возгласы, ржание лошадей, брань грузчиков, стук и свист паровозов и вой пароходных сирен… Воздух пропитался жирным запахом кокоса, смешанным с едкой угольной копотью и горьковатым запахом касторового орешка, точно слоем пестрых, мелких камешков усыпавшего землю…
Любил Юрка Гутуевский порт.
Обыкновенно весной, когда темнела слегка белая пелена снега, сковывавшая ширь Финского залива, и местами, точно окна в бездну, начинали чернеть кое-где проталины, Юрка не мог сидеть дома.
Его толкало тогда из темного подвала, в котором обитал он с теткой