Дома мать меня никогда не касалась, кроме как чтобы ударить. Джейми обнимал меня, но, естественно, никогда не поднимал с пола. Здесь же люди вечно трогали меня руками. Это мне не нравилось. Очень не нравилось.
Доктор потыкал нас, померил, посмотрел. Заставил снять рубашки и по очереди приложил к груди каждого холодную металлическую бляшку, от которой к его ушам шли трубочки. Он также прошерстил руками наши волосы и внимательно рассмотрел те места на теле, где часто чесалось.
– Импетиго, – заявил он. Для меня это ничего не значило, но мисс Смит достала из сумочки маленький блокнотик и записала.
– У обоих истощение, довольно сильное, – добавил доктор, – и у девочки, похоже, начинается рахит. Ей нужен солнечный свет. Полноценное питание. Молоко.
– А мне-то что полагается делать? – спросила мисс Смит. – Мне никогда с детьми иметь дела не доводилось.
– Что-что – кормить, купать, следить, чтобы высыпались, – ответил доктор. – Не сложней, чем со щенками на самом деле, – улыбнулся он. – И уж всяко проще, чем с лошадьми.
– Лошади всегда были по части Бекки, – отрезала мисс Смит, – а собак я никогда не держала.
– А кто такая Бекки? – спросил Джейми, но я шикнула на него.
– А что насчёт её ноги? – спросила мисс Смит. – С ней что будем делать?
Я наскоро подсунула стопу под себя, но мисс Смит пошлёпала пальцами по моему колену.
– Покажи доктору, – сказала она.
Я не хотела ничего показывать. Не хотела, чтобы меня опять трогали. Под бинтами самой ступни не видно, ковылять понемногу я в состоянии, а больше мне ничего и не надо.
Но мисс Смит выдернула стопу из-под меня.
– Хватит валять дурака, – сказала она.
Доктор размотал ногу и покачал головой.
– Ну и ну, – сказал он, бережно держа мою ступню в руках. – Запущенная косолапость. Такого мне ещё не приходилось видеть.
– Я думала, это распространённый дефект, – удивилась мисс Смит.
– В целом да, весьма распространённый. Но его почти всегда исправляют ещё во младенчестве.
Мисс Смит с усилием втянула носом воздух – я не очень поняла, что это выражает.
– Тогда ей почему не… – Она взглянула на меня и оборвала фразу.
Исправляют во младенчестве, подумала я. А моя нога неисправленная. Как будто нога – это мой личный промах. Мама всегда так и говорила, мол, сама виновата, что у тебя такая нога, это тебе наказание. Вечно я гадала, так это или нет. И потом, косолапость. Это я, значит, косолапая.
Доктор принялся мою ногу по-всякому жмакать и ворочать, непрестанно разглядывая. В конце концов это стало просто невыносимо. Тогда я подумала о Коржике, представила, как он тепло и сладко пахнет, почувствовала его дыхание в моей ладони. Теперь я могла больше не запираться в пустом сознании без всяких мыслей – теперь у меня был Коржик, и перенестись к нему не стоило мне ни малейших усилий.
– Ада, – раздался