Новостей скопилось, полна коробочка. Готовься! Я сегодня – как проснулась. Не писала тебе – мы теперь в 10-м учимся, вот пена! Реформа, батюшка. И в школах – перестройка, ага. А тот, кто в последнем классе – тот в 11-м теперь. И так далее, и тому подобное. Нам старшеклассникам подфартило – ничего не изменилось, а вот первоклашкам новый срок мотать, на год больше. Мура какая-то, если честно. И вообще. Шахтёры опять бастуют. Латвия, Литва объявили о суверенитете. Шо це такэ, как сказала бы баб Люба, и с чем его едят? Я, может, и не знала бы, мне Игорь написал. Ну, Игорь – из Каунаса, солдатик. Друг по переписке. Помнишь? В общем, я смотрю, жизнь летом бурлила не только у меня, но и у страны тоже.
Папик ходит хмурый, как тучи на границе – талоны посеял. Особенно на сахар ему жаль. Рад бы на меня свалить, что я где-то положила и забыла, да сам их не донёс. Ходил вчера, полдня ворчал. Такой пеночный! Сам себя обзывал, вздыхал тяжко, как лошади тогда, на замесе. А мне как-то по фигу. Потерял, и потерял. Не в первый раз чай несладкий пить. Я и всю жизнь без сахара согласна, лишь бы… ой, ладно. Молчу.
Алинка сегодня приходила, Дневник. Чё было-то! Уму-разуму учила (как всегда). Она, прикинь, думала, что случилось со мной что-то нехорошее в Донском. Потому что одни глазюки на морде лица остались, хожу привидением, костями гремлю, как цепями. Давай, говорит, колись. Кулаком по столу стучит. Ну, и всё, я раскололась. Проревелась – по самую маковку. Вот, блин! А она сказала, дура ты (я, то есть). Не права, мол, ты, что решила (а я решила, да!) как можно дольше в деревню не ездить, забыть и не вспоминать. Чё ты счастьем, говорит, раскидываешься и вообще даже пальчиком не шевелишь в его сторону? Под лежачий камень вода не течёт. Пора, кричит, брать власть в свои руки. Как завещал дедушка Ленин. Разошлась, короче, не на шутку», – я улыбнулась, вспомнила, как подруга заявилась в гости, а я не услышала. Ну, у меня ж – осень босыми ногами танцует, Ахматова в ухо шепчет: «Слава тебе безысходная боль, умер вчера сероглазый король» – не до Алинок тут.
– Блин, ты даёшь, метёлка! – возмущалась она потом вместо приветствия, когда я всё-таки услышала и трель, и стук в дверь, и впустила подружку.
– Нельзя же так пугать, я пятнадцать минут уже тарабаню, а ты – ноль эмоций, фунт презрения. У приличных людей приступ может случиться, инсульт…
– Недержание, – вставила я.
– Вот именно! – сгоряча согласилась Алина, а потом: – Что?! Я тебе дам щас, недержание! Давай уже. Исповедуйся.
Ну я и дала. Исповедалась. Со слезами, соплями, всё как полагается. Подруга не перебивала до конца исповеди, а потом:
– Короче, с этим нужно что-то делать. Менять, понимаешь? – Алина стукнула кулачком по столу, – Пора брать почту, банк, телеграф. И революция в кармане.
– Я не могу! Не могу! – мне не до шуток, я в отчаянии. Как ей объяснить, что моя революция – это подойти первой, то есть навязаться. Бегать за мальчишкой, кошмар! И потом, неизвестность – это тяжело, но надежда есть, а так – вдруг я ему не…
– Ты ему нравишься, – отчеканила подруга.