Младенчество. Туманное начало.
Дорога прямо в пекло по сугробам.
Там будущая родина встречала
И обдавала жаром и ознобом.
Туда побег из ленинградской дали,
Где жизнь и смерть, любовь и малярия
Ребенка друг у друга вырывали
И обнимали, как Рахиль и Лия.
И наклонялся врач невозмутимо,
И возникали джинны – как назвать их?
И молчаливо проходили мимо
Семь лихорадок в полыхавших платьях.
Вожатый
Во внешности ничего заслуживающего доверия[1].
Децим Юний Ювенал
Изысканный сын эфира,
Доподлинный Ювенал,
Он джемпером в пятнах жира
Химчистку обременял.
Добытое на Тишинке
В комиссионку нёс
И двигался на поминки —
Под проливень вдовьих слёз.
Живущий по расписанью
Фуршетов из года в год,
Крутой волосатой дланью
Намазывал бутерброд.
Со всеми запанибрата,
Всё думал: «Нажраться где б?»
А «завтрак аристократа» —
Давно зачерствевший хлеб.
Но скучен без этих шуток,
Фантазии и вранья
Истории промежуток,
В котором застрял и я.
Во мраке лилово-сером
Закатных имперских лет
Водил он меня по сферам,
Оставившим в сердце след.
Луна туземная всходила,
Саманный озарив дувал,
И выступавшие светила
Отец ребёнку называл.
Ещё узнаю в зыбком беге
Дней исчезающих, горя,
Что были ранние ночлеги
Под небом Азии не зря.
Пойму, что жизнь дана вторая
Мирам, кружащимся в огне, —
Ещё светить, дотла сгорая,
Всезрящей силой быть вдвойне.
Что мыслью вспыхнувшей отвечу
Неотвратимому лучу,
Что вещей черноте навстречу
Со дня рождения лечу.
Всё снова привычная эта напасть,
Всё та же при встрече беседа
И эта безбожная, темная страсть,
Быть может, любовь сердцееда.
Назойливость эта всё вновь и опять!
Давно уж сойтись с ним пора бы!
Свободна! Казалось, ну что ей терять!
Какая-то придурь у бабы…
Но сердце дрожит и противится всё ж.
Как лошадь она, иль овечка,
С угрюмым хозяином, вынувшим нож,
Не хочет пройтись недалечко.
Что там вспомнить? Сосны, булку с тмином,
Плоский берег, пленной жизни ход…
Величает встречный «господином»,
А дорогу спросишь, так соврёт.
Был как будто существом единым
Этот неуживчивый народ.
И в войну немногословно-грубы.
Их болотный не страшил туман,
И валили чащу лесорубы,
Донимая псковских партизан.
Это же угрюмое сопенье
Непокорства, злости и грызни,
Превращаясь в хоровое пенье,
Бушевало в праздничные дни.
Петр Дамиани
С тем итальянцем, сумасшедшим слывшим,
В душе сойдешься, доживая век.
«Бог может сделать бывшее не бывшим» —
Должно быть, он в отчаянье изрек.
Не повернёшь в обратную дорогу,
Минувшее истаяло в дыму,
Но есть ответ на все вопросы к Богу,
На поздние претензии к Нему.
Vita Nova
Через столетье после Блока
Взбегал я на ступени
Собора, взмывшего высоко
В сиятельной Сиене.
Он пряничный (мечтанье детства),
Весь празднично-весенний,
Чуть захмелевший от соседства
Заоблачных селений.
Да только мы намного старше.
Не зря прошли, пожалуй,
Чернорубашечников марши
В Европе