Через несколько лет рыболовецкий участок № 7, названный по фамилии заведующего Мысом Тугарина, был ликвидирован. Небольшую группу бывших рыбаков, куда вошли Мария и Хаим, определили на кирпичный завод в поселке близ Якутска, остальных отправили в шахтерские места добывать каменный уголь. Иного вида деятельности для социально чуждого контингента, кроме ТФТ[3], советская власть не предусматривала.
Районный поселок широко растянулся вдоль берега Лены. Заводской околоток находился глубже, в южной стороне рядом с деревней. Дальше простирались колхозные поля и темнели поросшие хвойным лесом горы. Прибывшие встали на учет в здешней спецкомендатуре НКВД, где им сообщили, что они теперь имеют право голосовать за кандидатов в депутаты районного Совета трудящихся и Верховного Совета СССР. Комендант дежурно зачитал правила ежемесячной регистрации и предупредил о запрете выезда за пределы поселка на пять километров без письменного разрешения. Самовольная отлучка каралась штрафом или недельным арестом, что узникам, подверженным режимным ограничениям не первый год, было хорошо известно.
С трансформацией ТФТ изменилось и привычное бытие. Совсем недавно переселенцы ютились в многолюдных, промерзших насквозь земляных юртах с ледовыми окошками и железными камельками, а тут заводское начальство выделило каждой семье по комнате с настоящей печью и застекленным окном. Снаружи бревенчатый барак, в котором досталось жилье Марии и Хаиму, был утеплен завалинками, засыпанными землей и шлаком, входная дверь вела в длинный коммунальный коридор. Предыдущие жильцы содержали комнату в чистоте. Выпросив на пилораме досочные обрезки, Хаим сколотил тахту, стол и табуретки, Мария повесила на окно вышитые крестом занавески из белой американской мешковины. Любуясь новообретенным гнездышком, Готлибы наконец-то поверили, что полярная ночь, штормовые ветра и неотвязный запах рыбных кишок отступили в прошлое.
Некоторое время зарплату выдавали продовольственной нормой: по два килограмма крупы, по полкилограмма масла и сахара на человека в месяц и ежедневный хлеб. Роскошь по сравнению с пайком на морском побережье, где в первые годы умерли от голода больше трети «врагов народа», преимущественно стариков и детей.
Осень выдалась долгой. Все свободные часы умудренные полярным опытом люди собирали в окрестных лесах бруснику и, по совету заводчан, чагу. Эту березовую губку, объяснили Марии, крошат и заваривают из нее чай. С добавлением сушеных ягод шиповника напиток очень вкусен и полезен для желудка.
За помощь в сборе картофельного урожая агроном колхоза распорядился доставить Готлибам на подводе два куля овощей. Хаим подобрал на поле кучу брошенной свекольной ботвы и, пересыпав брусникой, проквасил не успевшие повянуть листья в брезентовом мешке. Получилось неплохо. Как могли, подготовились к зиме.
Завод работал в три смены со скользящим выходным. Мария доставляла из сушильных камер кирпич-сырец к печам в рельсовой вагонетке и возила к пункту приема штабеля готовой продукции. Хаим стоял на обжиге: на море приходилось вытаскивать рыбу из жгучей, как кипяток, ледяной воды, теперь он вынимал из печей раскаленные кирпичи. Двухслойные брезентовые рукавицы, сколько их ни латай, быстро обгорали и рвались. Скоро к оставшимся от обморожения рубцам прибавились шрамы ожогов – муфельный жар выкручивал исковерканные стужей кисти рук, пузырил и обдирал кожу с пальцев.
Когда отдел спецпоселений разрешил выплачивать перемещенным лицам зарплату, выяснилось, что десять процентов заработка поверх подоходного налога с них удерживаются по-прежнему, но само жалованье почти в четверть больше. Появилась возможность покупать в колхозе картофель, молоко у частников, рыбу и дичь – рябчиков и глухарей, в изобилии водившихся в близкой тайге.
Местные жители не видели в ссыльных врагов и относились к ним так же, как к другим рабочим. Жизнь вроде бы повернула к лучшему… Раненные тоской о первенце, потерянном в Каунасе по воле злосчастного случая, Готлибы снова решились на ребенка.
В малокровном теле Марии беременность протекала болезненно, но плод сумел зацепиться и держался крепко – отцовское упрямство уравновешивало терпение матери. За три дня до родов Хаим предложил назвать сына – если будет сын – Зигфридом, а если дочь – Изольдой.
– Изольда? – не поверила своим ушам Мария. Мужское имя она пропустила: опытная фельдшер-акушер уверенно предсказала ей пол ребенка. – Изо льда! Ты понимаешь, что говоришь?! Мы сами кое-как вырвались изо льда!
– Мы выжили, – тихо возразил муж.
С юности влюбленный в музыку Вагнера, он не разделял народной неприязни, отметавшей все немецкое, будь то Вагнер, Дюрер или Гете. Острое чувство прекрасного превосходило в Хаиме национальную осторожность, которую евреи впитывают с молоком матери. А может,