Больничная палата располагает к размышлению, как будто подводишь своеобразный итог. Начал перечитывать свои дневники, которые довольно последовательно писались в течение почти десяти лет, с 1975 по 1985 годы. Этим, уже начинающим разваливаться общим тетрадям, больше сорока лет. С черно-былых, несколько увядших фотографий, смотрят глаза друзей и подруг. Со многими уже никогда не придётся увидеться. Кто-то очень далеко, в чужих странах, а кого-то уже нет в этом мире, как нет страны, в которой мы однажды родились.
Решение на основе дневниковых записей воспроизвести страницы давно ушедшего детства и отрочества пришло неожиданно. Захотелось вспомнить наши игры в индейцев, бабушкин дом в рязанской деревушке, походы в ночное, чтобы пасти колхозный табун, но самое главное – ребят, которые были рядом в то удивительное время, ставшее фрагментом истории нашего общего бытия.
Кто-то скажет, как же так? Ведь книга начинается с событий чуть ли не раннего детства. Тогда не могло быть никаких дневников! И будет прав. Но человеческая память с возрастом становится похожей на луч прожектора, пронизывающий минувшее, выхватывая нечто, казалось бы, навсегда забытое. Как это ни смешно, иногда бывает трудно вспомнить происшедшее неделю назад, что уж говорить о десятилетиях. Удивительно, но это правда. Лицом к лицу лица не видно, оно открывается на расстоянии, так же как и наше прошлое.
Когда тебе за шестьдесят, и ты понимаешь, что стоишь на пороге чего-то величественно неизбежного, происходит своеобразная переоценка ценностей. В памяти вырисовываются картинки когда-то увиденного и пережитого, будто открываются файлы с навсегда утерянным паролем. А вспомнить этот пароль помогает нечто глубинно трогательное или потрясающе страшное в своей неотвратимости.
Стою у изголовья гроба отца, всматриваюсь в черты его лица, ставшие непостижимо далёкими и чужими. Горько и больно. И вдруг в памяти всплывает туманный след спешащего по снежной целине паровоза. Боже мой, когда же это было? Мучительный вопрос и вдруг озарение, приоткрывшее завесу былого.
В 1965 году отца перевели на новое место службы, которое располагалось где-то под Ивано-Франковском. Так как мы жили на Среднем Урале, ехать пришлось через всю европейскую часть огромной страны. Впечатление для меня, мальчугана не полных пяти лет, неизгладимое, потому что впервые в жизни на поезде, да ещё в купейном вагоне. Взрослые собрались у окна и обсуждают спешащий прямо по снегу паровоз. Внешне такой же, как мой игрушечный, но только настоящий. Он жутко дымит, выбрасывая из высокой трубы черные клубы, рельсы покрыты выпавшим ночью снегом, поэтому кажется, что мчится это чудо техники прямо по снежной равнине.
– Во, шпарит! – хохотнул сосед по купе. – Интересно, с рельс сойти может?
– Вряд ли! – папа отрицательно качнул головой, и я ему, глядя с верхней полки на спешащее в неизвестность чудовище, верю.
Почему именно этот эпизод невероятно далекого прошлого возник из небытия в один из самых трагических моментов моей жизни? Объяснение довольно простое: то событие является одним из самых ранних воспоминаний об отце. Поэтому и явились из призрачной дымки минувшего снежная равнина и черный, спешащий в неизвестность паровоз. Фрагмент детского впечатления сберегался где-то в подсознании, в хранилище феноменов Эдмунда Гуссерля1, и почему-то не затерялся, как бесконечное множество однажды промелькнувшего и растворившегося в прошлом, а вынырнул в определенный момент из небытия бессознательного.
Более-менее регулярные дневниковые записи начал вести с лета 1975 года. До этого фиксировал небольшие, ничего не значащие обрывки впечатлений о прошедших событиях в три-четыре предложения и небольшие рассказики из области фантастики и жизни индейцев. Батя, однажды, посмотрел одну из моих тетрадок с первыми опытами и потом долго, смеясь, вспоминал начальные предложения новорождённого опуса: «Я пришел из школы. Пошел на улицу. Бродил я долго-долго. Вдруг я увидел небольшой провал в земле. Я шагнул в этот провал и… провалился». Я сердился – писал-то эти строки 12-летний мальчишка, зачем от него требовать сразу невозможного! Но критику принял, куда без неё, совершенно справедливой. С помощью дневников решил оттачивать стилистику и грамотнописание. Что греха таить! Ошибок стилистических и грамматических лепил не мало, можно даже сказать, много. Постепенно привык, и уже скоро фиксировать события прошедших дней превратилось чуть ли не в обязательность.
На книжной полке стоят девять исписанных от корки до корки общих тетрадей. Мало того, я туда ещё и фотографии вклеивал, от чего дневники разбухли,