– А?
– Хочешь, я тебе сейчас дам овсянки?
– В аду не едят.
– Что?
– В аду никто не ест!
– Но Герра!
– Я не Герра!
– Хербьёрг!
– Меня зовут Блоумэй!
– Блоумэй, родная, вот тебе овсянка. Давай, я тебе помогу?
– Мне никто не может помочь!
– Сама будешь есть? Тебе надо поесть.
– Кто так решил?
– Всем надо есть.
– Ты мне это просто навязываешь, чтоб я потом срала. Ты хочешь, чтоб я срала. Чтоб тебе было, чем заняться; подмывать меня – вот что ты хочешь. А я не хочу, чтоб мне хотелось срать. Я в жизни достаточно посрала!
После такой тирады я едва жива – так запыхалась.
– Но Герра…
– Блоумэй! Blumeninsel! Das Blumeninsel im breiten Fjord. Das bin ich[16].
– Ты же знаешь, я по-немецки не понимаю.
– Да ты вообще ничего не понимаешь!
Она смотрит на меня – кошачье-шипящую старуху, морщинистого зверя в пористом парике – и ненадолго замолкает с тарелкой каши в руках, словно воплощенная глупость с бровями. Я заслуживала лучшего. Черт возьми, я заслуживала гораздо лучшего! Я-то думала, мне, по крайней мере, предстоит умирать в собственной кровати, даже, как говорится, «в кругу семьи». Но мои мальчики, судя по всему, знать не знают, что сейчас со мной – одевают меня или вскрывают. Они, судя по всему, не соображают, что для того чтобы они родились, была нужна мать, в количестве 1 шт. Сами собой они бы не появились. Нет, нужна была именно мать, с гладким лоном и лохматой промежностью, чтобы вытолкнуть эту мелюзгу из узкого прохода к свету. Чти отца своего и мать, как сказано где-то, только кто помнит такие цитаты в наш компьютерный век? Я не слышала никаких вестей ни от них самих, ни от их бюстовенчанных супруг целых три года, хотя, конечно, у меня есть свои способы следить за ними.
– А может, ты не голодная?
– No estoy cinco años.
– Что?
– Мне не пять лет.
– А давай, я заберу у тебя ноутбук, и ты сама поешь на откидном столике?
– На стойке?
– На столике. В больнице это называется «откидной столик».
– Не надо мне про больницы. Я пока не в больнице.
– Да-да, знаю, – говорит она и поднимает изголовье кровати выше, хотя я ее об этом не просила, поправляет подушку, поднимает одеяло и тут натыкается на мою гранату-яйцо. А я-то, разиня, совсем забыла ее убрать! Она вынимает ее из-под одеяла. Я бы сейчас покраснела, если бы уже давно не разучилась краснеть.
– Что это? – спрашивает она.
– Это? Ну, это… Это, в общем, так называемый «охлаждающий шар», сохранился с тех пор, как я давным-давно лежала в больнице.
– Да-а?
Она поверила этому – наивная девушка! Она убирает эту вещь в ящик ночного столика, словно медлительный бутафор – реквизит. Я опять прихожу в себя:
– Надо тебе с кем-нибудь переспать. А то так и будешь перезрелой девой.
– Да знаю. Ты мне уже говорила.
– Мама