– Значит, – продолжал маршал, – графиня недостаточно стара, чтобы подвергнуться омоложению?
– По совести говоря, нет.
– Тогда вот вам другой пациент, мой друг Таверне. Что скажете? Не правда ли, он похож на современника Понтия Пилата? Но быть может, он, напротив, слишком стар?
– Отнюдь, – ответил Калиостро, взглянув на барона.
– Ах, дорогой граф, если вы его омолодите, я объявлю вас учеником Медеи![10] – воскликнул Ришелье.
– Вы действительно этого хотите? – спросил Калиостро, обращаясь к хозяину дома и обводя глазами собравшихся.
Все в знак согласия кивнули.
– И вы тоже, господин де Таверне?
– Да я-то в первую очередь, черт возьми! – вздохнул барон.
– Что ж, это несложно, – бросил Калиостро и извлек из кармана восьмиугольную бутылочку.
Затем, взяв чистый хрустальный бокал, он нацедил в него несколько капель из бутылочки. После этого он долил хрустальный бокал до половины ледяным шампанским и протянул его барону. Присутствующие, разинув рты, следили за каждым его движением.
Барон взял бокал, поднес к губам, но в последний миг заколебался.
Увидев его сомнения, присутствующие так громко расхохотались, что Калиостро вышел из терпения:
– Поторопитесь, барон, или жидкость, каждая капля которой стоит сотню луидоров, пропадет.
– Вот дьявол, это вам не токайское! – попытался пошутить Ришелье.
– Значит, нужно пить? – чуть не дрожа, спросил барон.
– Или отдать бокал другому, сударь, чтобы эликсир хоть кому-то оказал пользу.
– Давай, – предложил герцог де Ришелье и протянул руку.
Барон понюхал содержимое бокала и, ободренный животворным бальзамическим ароматом и приятным розовым цветом, в который окрасили шампанское несколько капель эликсира, одним глотком выпил волшебную влагу.
В тот же миг ему почудилось, что по его телу пробежала дрожь, которая заставила старую, медлительную кровь, дремавшую у него в венах от головы до ног, прихлынуть к коже. Морщины расправились, глаза, полуприкрытые дряблыми веками, непроизвольно распахнулись. Зрачки заблестели и расширились, дрожь в руках исчезла, движения их стали уверенными, голос сделался тверже, колени, к которым вернулась былая подвижность, распрямились, поясница расправилась. Казалось, что удивительная жидкость, разлившись по телу, влила в него новую жизнь.
В комнате раздался крик изумления и, главное, восхищения. Таверне, который жевал до этого лишь деснами, вдруг почувствовал голод. Проворно схватив тарелку и нож, он положил себе рагу, что стояло слева от него, и принялся с хрустом перемалывать косточки куропатки, приговаривая, что зубы у него – вновь как у двадцатилетнего.
В течение получаса он ел, смеялся, пил и издавал радостные возгласы, а сотрапезники изумленно наблюдали за ним, но затем он вдруг угас, словно лампада, в которой кончилось масло. Сначала у него на лбу вновь появились пропавшие было морщины, потом