Попытку мою прошмыгнуть в свой вагон пресек Эльдар Давидович:
– Не суетись, Попович, нас заметили.
Первым ко мне подлетел его высокопревосходительство.
– Евангелина Романовна, какая приятная неожиданная встреча!
Мамаев поклонился, косясь на вагонного, который вытянулся во фрунт, дрожа от усердия.
Я присела в книксене, пробормотала:
– На задание отправляюсь, Юлий Францевич.
А про себя добавила: «Вы мне этим представлением всю конспирацию вот-вот порушите!»
– Куда? – удивился Брют громко. – Семен Аристархович ничего мне не рассказывал. Надолго?
– К слову, наверное, не пришлось, – посмотрела я на шефа. Он злился. – Неделя или две.
– По возвращении, Евангелина Романовна, извольте немедленно ко мне на ковер, – велел канцлер. – У меня для вас сюрприз.
– Разбалуете меня, ваше высокопревосходительство, – честно предупредила я, но быстро поправилась: – Всенепременно явлюсь.
– Ну что ж… – Юлий Францевич обернулся через плечо, бросил взгляд на даму в трауре, спускающуюся из вагона первого класса, хихикнул. – Желаю вам, надворный советник, исполнить задание с блеском.
Если бы он бросился обниматься на прощанье по старинному берендийскому обычаю, я бы, клянусь, лишилась чувств. Но обошлось. Канцлер залихватски прикоснулся к цилиндру и пошел к траурной даме.
Хороша была графиня Головина. Рыжая, томная, с влажными ореховыми глазами, пухлым ртом, острым прямым носиком и черными бровями вразлет. Рассмотреть все это великолепие удалось, оттого что при приближении Брюта графиня подняла с лица плотную черную вуаль.
– Что за самоуправство, Попович? – Шипение начальства отвлекло меня от разглядывания красот вдовицы. – Мамаев, ты совсем берега попутал?
Семен задержался и теперь по очереди прожигал нас гневными взглядами.
– Потом все объясню, – не испугался Эльдар. – Выбора не было.
Синие глаза остановились на мне. Я промолчала.
Графиня воскликнула, мило грассируя:
– Семен Аристархович! Семен! Сеня!
При первом же возгласе начальство ощутимо вздрогнуло и обернулось. Головина устремилась к нему навстречу, я попятилась к подножке своего вагона, Мамаев подал мне руку.
– Давай, букашечка, не мешкай, эдакой образцовой скорбью лучше из окна любоваться.
– Прощай, – взобралась я по ступеням.
Он помахал рукой. Сверху мне было видно, как Ева Головина рыдает на груди Крестовского. Он придерживал ее за плечи, белые бутоны белокрыльника красиво контрастировали с траурным нарядом.
В окно купе я смотреть не стала, даже шторки задернула, чтоб соблазна не ощутить.
Соберись, Геля,