Разговор перешел на одеколон. Пиолин подробно рассказал о трех сортах одеколона, которые он последовательно избирал в своей сознательной мужской жизни, упомянув еще о всяких побочных линиях, которые не прижились и потому не заслуживают детального рассмотрения. Он попросил меня описать одеколон, которым я пользуюсь, а когда я предложил просто его понюхать, скривился и сказал, что это совсем не то, о чем он спрашивает, к тому же запах ведь очень легко описать словами, запах ведь – это не цвет, вот цвет словами описать прямо-таки невозможно, а запах – вполне, отчего нет.
«Тем более, с вашими талантами, молодой человек», – веско прибавил Пиолин, и я увидел, что он держит в руке регистрационную карточку, которую я заполнил внизу и где написал свою профессию – журналист – которая была придумана, отчего мне стало стыдно. Пиолин, впрочем, как-то сразу скомкал разговор об одеколонах, извинившись за свою настойчивость и объяснив ее тем, что он вообще неравнодушен к запахам, запахи давно и прочно заняли в его жизни особое место и всегда были очень важны, так же, как и женщины, а это ведь очень связанные вещи.
Я решил переменить тему и вообще отвязаться от него, разговор был тягостен мне, неуместен и вял. Я сказал, что голоден, это была правда, но Пиолин лишь пробормотал рассеянно: – «Да, да, голоден – нехорошо…» – и стал рассказывать про свою племянницу Мари, что страдала от голода постоянно, хоть и была невероятно худа. «Да вот, посмотрите сами», – предложил он вдруг, доставая из нагрудного кармана потертую записную книжку, а из нее старую фотографию, но, прежде чем протянуть мне, глянул, нахмурившись, сунул обратно и достал другую. Много, наверное, у него племянниц, подумал я с усмешкой. Мари оказалась некрасивой девицей с тощим вытянутым лицом и глазами навыкате. С Пиолином не наблюдалось никакого сходства, о чем я и сообщил ему, чтобы что-нибудь сказать, на что Пиолин спросил с неподдельным интересом: – «Да неужели?» – и добавил: – «А все говорят, что похожа… Ну, на бумаге конечно не разберешь. Свет, знаете, фокус – на бумаге жизни нет…» Он еще подержал фотографию в руках, вглядываясь недоверчиво, а потом поднял на меня глаза и хитро усмехнулся: – «А ведь она теперь в ваших краях проживает – не встречали случаем?» – «Да нет, не припомню», – откликнулся я ему в тон и тут же услыхал историю о том, как Мари сошлась с учителем из столицы, приехавшим в М. на трехмесячные курсы, но сбежавшим через месяц-полтора от невиданной