Свечка. Том 2. Валерий Залотуха

истории со Степаном. Дело в том, что тот Степан, которого придумали себе обиженные, чтобы легче было жить, и с которым, как коммунисты с Лениным, некоторое время по жизни шли, был, как выяснилось, маньяком и душегубом, которым, к слову, и Ленин был. Только у Ленина фамилия была Ульянов, а у Степана – Космачёв. На зону он попал за торговлю краденым и в «очко» определился, чтобы, как сам говорил, затеряться и отдохнуть. А отдыхать ему было от чего, маньяку-педофилу, на чьем страшном счету почти четыре десятка испоганенных детских душ. Как это обычно у нас бывает, злодеяния одного повесили на другого, совершенно безвинного, тоже из нашего отряда, но никто, кроме них двоих, этого не знал, а Игорёк и подавно, ему это все было, как говорится, до лампочки, но именно он, Игорёк, своим метким и беспощадным ударом привел в исполнение приговор, которого Космачёв реально заслуживал.

      Сектанты спорят, кто их бывший староста – апостол или Иуда, а обиженные поставили вопрос иначе: судья или палач?

      Не судья, конечно, много чести ему, молодому и необразованному, судьей быть, но если даже палач – это тоже немало.

      А если Игорёк палач, кто судья?

      А если судья – Судья, кто – Игорёк?

      То-то и оно…

      А как Космачёв Степаном стал – очень просто: любил душегуб повторять детский стишок следующего содержания:

      Как у нашего Степана

      Караулил кот сметану,

      А когда пришел обед,

      Кот сидит – сметаны нет.

      Говорили, что стишком этим заманивал, гад, в свои сети доверчивых детишек, пойдем, мол, сметанку искать.

      – Лучше бы он меня здесь покончил, чем деток там распинал, – сказал по этому поводу плачущий Зина, который все эти дела не понаслышке знал, его самого отчим в пятилетнем возрасте изнасиловал, и с того случая вся его жизнь перевернулась.

      Вот вам и Степан…

      Нет, как идеал Степан поддержал 21-й отряд на плаву, помог капитану Жилбылсдоху провести боевой корабль с бортовым номером 21 и гордым именем «Обиженный» мимо рифов и мелей лагеря, скал и айсбергов зоны, уберечь личный состав от кровожадных пиратов с погонами и без, но имели ли они теперь право на подобный идеал опираться, зная, кто в действительности за ним стоит?

      Как те же коммунисты: знают, что Ленин – изувер, а всё: «Не трогайте Ленина, пусть лежит, где положили!»

      Все об этом думали, но никто вслух не говорил, не решаясь на замену своего идеологического фундамента, но однажды в столовой во время обеда, глядя на бывшего церковного кота, в прошлом наглого и жирного, а теперь худого и смирного, Клешнятый, который на досуге стишками баловался, лихо срифмовал и торжественно продекламировал:

      А когда пришел обед,

      Кот сидит – Степана нет.

      – И больше не будет, – не в рифму прибавил Жилбылсдох, подводя жирную черту под бывшей неправильной идеологией своего отряда.

      Никакой идеологии теперь не было.

      Была вера.

      – Успеем почитать-то? – как бы нехотя спросил Жилбылсдох, обводя яснеющим