На ней было ветхое платье и такое же пальтишко, и не пальтишко даже, а старый тулупчик, едва доходивший ей до колен. Из-под платка выбивались белокурые волосы, вьющиеся крупными кольцами вокруг бледного худенького личика с большими ясными синими глазами.
– Холодно, дедушка, холодно! – еще раз повторила девочка, теснее прижимаясь к деду.
Старик был тощ и высок ростом. Желтая, как воск, кожа морщинилась на его высохшем лице. Выцветшие от старости глаза были тусклы. Он был одет в какой-то убогий, порыжевший от времени полушубок. В тесной избушке, похожей на чулан, было холодно и темно. Единственное окошко, почти заметенное снегом, давало мало света. К тому же мороз прихотливо разрисовал его узорами, и оно все заледенело. Кроме черного от копоти стола и печки, которую Бог знает как давно не топили как следует, да охапки соломы, брошенной в угол и беспорядочно прикрытой каким-то тряпьем, в чулане ничего не было.
Дедушка и внучка сидели, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от холода. Дедушка кашлял и хватался за грудь и так тяжело дышал, что девочке иногда казалось: вот-вот сейчас он задохнется.
А между тем за оконцем чулана бушевал ветер, и метелица несла вдоль улицы небольшого селения крупные хлопья снега.
– У-у-у! – пронзительно завывал ветер.
– У-у-у! – зловеще вторила ему метель.
От этих страшных завываний дрожала крошечная темная избушка, дрожала белокурая девочка и, казалось, сильнее кашлял высокий худой старик.
– Дедушка! А не затопить ли печурку? – робко спросила девочка.
– Нечем, моя дорогая Сибирочка! Намедни весь хворост вышел. Ни хлеба, ни хвороста… Больше ничего у нас нет.
И старик закашлялся так сильно, что девочке стало страшно за него. Потом он ближе, теснее прижал ребенка к себе и, расстегнув полушубок, прикрыл его полой своей теплой одежды. Минуты две оба молчали. Дедушка строгал свои палочки, девочка зябко куталась в полу его полушубка.
А холод делался все сильнее. Стужа делала свое дело, и в маленьком чуланчике почти невозможно было сидеть.
Дедушка давно понял это и решил действовать, несмотря на стужу и метель.
– Слушай, Сибирочка, я пойду в лес. Наберу хворосту, да, кстати, и силки посмотрю, не попался ли в них какой-нибудь шустрый зайчишка. Вот пир-то мы тогда зададим с тобой! А? – проговорил он, силясь улыбнуться. – Ведь ты, чай, проголодалась, моя девчурка? Чай, кушать тебе хочется?
– Хочется, дедушка, – прошептала девочка, сконфузившись.
– Ну, вот! Ну, вот и отлично, – засуетился старик, – пойду-ка я в лес… Посмотрю силки… Найду в них зверька или птичку… И хворосту наберу… Печку затопим… Дичь зажарим… То-то будет славно, Сибирочка!
И, суетясь и покашливая, дедушка дрожащими руками снял с гвоздя рваную шубейку, нацепил ее поверх полушубка, накрыл голову старой бараньей шапкой и, перекрестив и поцеловав Сибирочку, открыл дверь избушки, стоявшей на самом краю поселка.
Метель,