но по напряжённым желвакам на жилистой старческой шее, я видела, что «деда» улыбается. Самодельный ножик, перемотанный сине-серой изоляцией, и блестящие «пирамидки» грифельных крошек на белоснежном листе формата А4 . Графитные горки на уровне детских глаз завораживали своей идеальной формой и… обречённостью. Карандаш «2Т» впивался грифелем-иглой в халтурный чертёж. Карандаш «2Т» оставлял тонкий безжалостный шрам на пожелтевшем ватмане. На зачёте дедушка чертежи не читал, он просматривал оборотную сторону, где пропечатались его «замечания и уточнения» по ходу. Чем больше «шрамов», тем сложнее студенту было сдать зачёт. Дедушка и меня «грузил» машиностроительным черчением, заодно и «начерталкой» и «стройкой» без скидки на возраст. «Разрез», «сечение», «вынос», «изометрия», «десятый шрифт», «балка», «секущая плоскость», «зубчатая муфта» материализовались в моём сознании в фантастические существа пострашнее разных там бабушек-метелиц. Детали машин снились мне холодными агрессивными роботами, да и днём мерещились повсюду, вытисняя трансформеров. Всех плохих людей, я, как и дедушка, презрительно называла «шестернЯ». Слово «призма» я произносила уверенно и с любовью, я ласково говорила понравившемуся мне в группе мальчику: «Ты – призма кособокая». А дедушке говорила: «Ты призма прямобокая». Призмы- параллелепипеды − «добряки»: я видела их в быту ежедневно, они были просты и понятны: пакеты кефира и брикеты мороженого в холодильнике, коробки конфет в серванте и книги в полированном шкафу. Заострённые дедушкой шестигранники-карандаши стояли в гранёном стаканчике и на моём столике − я обращала внимание прежде на сечение, а уж после на цвет. «Круглые» карандаши я недолюбливала.
