– Да, – ответил за него духовник.
– Значит, для меня нет никакого выхода?
– Никакого.
– И я не могу выбрать себе никакой профессии?
– Профессии! О несчастный выродок!
– Позвольте мне избрать самую презренную, но только не заставляйте меня стать монахом.
– Он не только слабодушен, но и растлен.
– О папенька, – все еще взывал я к отцу, – не позволяйте этому человеку отвечать за вас. Наденьте на меня шпагу, пошлите меня воевать в рядах испанской армии, искать смерти на поле боя, я прошу только одного – смерти. Это лучше, чем та жизнь, на которую вы хотите меня обречь.
– Это невозможно, – ответил отец, который все это время стоял у окна, а теперь подошел ко мне. Лицо его было мрачно. – Дело идет о чести знатного рода и о достоинстве испанского гранда…
– Папенька, какое все это будет иметь значение, если я раньше времени сойду в могилу и если у вас сердце разорвется от горя при мысли о цветке, который вы одним своим словом обрекли на увядание.
Отец вздрогнул.
– Прошу вас удалиться, сеньор, – сказал духовник, – эта сцена лишит вас сил, которые вам нужны, чтобы вечером сегодня исполнить свой долг перед Господом.
– Так, значит, вы меня покидаете? – вскричал я, видя, что родители мои уходят.
– Да, да, – ответил за них духовник, – они покидают тебя, и отцовское проклятие будет отныне тяготеть над тобой.
– Нет, не будет! – воскликнул мой отец; однако духовник схватил его за руку и крепко ее сжал.
– И материнское, – продолжал он.
Я услышал, как моя мать громко всхлипнула, как бы опровергая сказанное, но она не смела вымолвить ни слова, мне же было запрещено говорить. В руках духовника уже было две жертвы; теперь он овладевал и третьей. Он уже больше не скрывал своего торжества. Помедлив немного, он во всю силу своего звучного голоса прогремел:
– И Господнее!
И он стремительно вышел из комнаты, уводя за собой моих родителей, которых он продолжал держать за руки. Меня это поразило как удар грома. В шуршанье их платья, когда он тащил их за собой, мне причудился вихрь, сопровождающий прилет ангела-истребителя.
В порыве безнадежного отчаяния я закричал:
– Ах, был бы здесь мой брат, он заступился бы за меня! – И в то же мгновение я ударился головой о мраморный стол и упал, обливаясь кровью.
Слуги – а как то в обычае у испанской знати, во дворце их было не меньше двухсот – подбежали ко мне. Они подняли крик, мне была оказана помощь; все подумали, что я хотел порешить с собой. Вызванный ко мне врач оказался, однако, человеком сведущим и добросердечным: обрезав волосы с запекшейся на них кровью, он осмотрел рану и нашел, что она неопасна. Такого же мнения была, очевидно, и моя мать, ибо через три дня я был вызван к ней. Я повиновался. Черная повязка, упорная головная боль и неестественная бледность были единственными признаками несчастной случайности, как назвали все происшедшее со мной. Духовник убедил мою мать,