Порой я задаюсь вопросом: «Почему все живут нормально, кроме меня? Что за карма вселилась в мою судьбу?»
Отец молча отправился в клозет. Оставив меня наедине с мыслями, которыми я бы с удовольствием поделился, но, увы, это причиняло лишь боль обоим нам.
– Фредди? – Послышался обиженный голос отца, выходившего из туалетной комнаты.
– Да, па!
– Проходим в самолёт?
– Да!
– Ты уверен, что ты этого хочешь, сынок? Ещё не поздно передумать.
– Ты что! Это ведь моя мечта! Как можно от неё отказаться?
– Я боюсь за твоё здоровье!
– В смысле – боишься? Чего?
– Ты не совсем здоров. Мать права. Это шизофрения. Которую я лишь подогреваю в тебе своим доверием.
– Так ты, правда, думаешь, что я больной?
– Нет, нет. Извини. Проходи на борт, пожалуйста, и прошу, давай забудем этот разговор.
– Ок!
В самолёте я смотрел проспекты журналов для туристов, жадно вычитывая из них всё то, где и куда можно пойти, чтобы увидеть свободно передвигающихся друзей наших младших.
В Ботсвану мы летели через Лондон. Пересадка длилась недолго, всего 1 час 50 минут, что как радовало, так и огорчало. Ведь я никогда не был в Лондоне. Странно было услышать, что он находится в составе Евросоюза. Этого я не знал. Для меня европейские страны были ничем иным, как тем, что просто окружало Швейцарию.
Лондонский аэропорт, увиденный лишь мельком, не произвёл на меня никакого впечатления. Да и люди тоже. Сухие лица, не выражающие никаких эмоций, меня не радовали, напротив – навевали грусть.
Отец шёл рядом, с таким же мертвенно-бледным лицом, осунувшийся, со стеклянным взглядом, незаметно в карманах сжимая кулаки. Так выглядят люди на грани кризиса, перед походом к психиатру. Он ранимый человек. Мне стало его немного жаль. Представив себя на его месте, я стал чувствовать робкие угрызения совести, за то, что не смог оправдать его надежды – стать боксёром с неистово-завоевательной лихорадкой или знаменитым теннисистом, как его любимчик Роджер Федерер. Мне кажется, если бы я отказался от своей идеи быть животным, променяв её на балет или фигурное катание, которое он ненавидел в исполнении мальчуганов, он бы с радостью принял меня с распростертыми объятиями, как самого лучшего балеруна. Но у меня были свои жизнеутверждающие критерии отбора профессии. Моё амплуа – юродивый. Меня нельзя назвать борцом или воином. Я потерянный животное-человек.
Я увидел на его лице застывшую грусть, в которой, несомненно, был виновен. Виновен перед обоими родителями, какими бы они ни были идеальными. Но что я мог поделать? Меня тянуло