Элпидий слушал друга молча и изредка вздыхал.
Панатий, заметив это, поставил чашу на стол.
– Что с тобой, друг? Ты так вздыхаешь, будто разорился или болен.
Элпидий удрученно посмотрел на него.
– Ни то, ни другое, а худшее.
– Так что же может быть хуже этих двух несчастий? – искренне удивился Панатий.
Философ горестно вздохнул.
– Я погиб, друг.
– Что, прямо так и сразу? Давай допьем вино! – колыхнул животом Панатий и, посерьезнев, добавил, – В чем дело?
– Меня поразил Эрот, – печально кивнул ученик Ямвлиха.
– Несчастный! Эрот, Эрот, – заворчал недовольно Панатий, – ты знаешь, что он – этот Эрот? Нет? А!.. Он как чума! Подкрадывается к тебе незаметно, дышит в затылок – и вот ты уже в трупных пятнах. Поверь мне друг, Эрот – убийца! Гони его взашей!
Панатий откашлялся и пропел огрубевшим от выпитого голосом из какой-то народной песенки:
– Курносый мальчишка Эрот! Если посмеешь в меня стрельнуть из дитячьего лука – кудри тебе надеру! Поплачься, пойди к своей мамке!
Элпидий выслушал приятеля с напряженным вниманием.
Панатий, взглянув на друга с доброй иронией, спросил:
– И это из чьих же глаз пущена стрела? Я ее знаю? Кто она?
Элпидий помолчал, собираясь с духом, и со вздохом сказал:
– Таэсис, дочь Аммия.
– Дочка архитектора? – подскочил на ложе Панатий, – Несчастный! Она же из круга гордецов, забудь о ней!
Философ покачал головой.
– Ты посмотри на свой жалкий вид. – Панатий был само участие. – Друг, забудь скорее эту Таэсис! Давай поднимем чаши за бога дружбы. За Зевса Дружественного! – Панатий поднял чашу.
– Ты прямо-таки само красноречие, – глухо отозвался Элпидий. – Можешь уже биться за кафедру первого говоруна города. Вот прямо сейчас из этого сброда, что пьет за стеной, можешь набирать учеников и драть с них по триста монет. В пику Зиновию и Ульпиану.
Панатий улыбнулся, довольный таким сравнением. Зиновий и Ульпиан считались лучшими риторами и софистами Антиохии. Победить их в красноречии, занять место государственного ритора, получать хорошее жалование от городской курии и гонорары от учеников за то, что он просто будет чесать языком – перспектива для добряка показалась заманчивой. Он пожевал губами и начал рассуждать:
– Может быть, мне действительно поучаствовать в состязании за кафедру