– Ты ведь из Эристовых, правда?
– Да, и горжусь этим.
– Вы, Эристовы, да еще Мачиабели, почему-то всегда считали Цхинвал своей вотчиной…
– Если вы не прекратите, я сейчас вас брошу и уйду, – сказала я.
Они помолчали.
– Русские всегда так, – мирным голосом заметил Коста, – сами кашу заварят…
– Русские вам кашу заварили? – вскинулась я.
– Кто же еще? – проворчал Теймураз. – Кто ссылал нас в сорок четвертом?
– Сталин и Берия приказали вас ссылать. Оба грузины! – резко вмешался Заур.
– Сталин был осетин.
– А Берия – мингрел. Не сван и не кахетинец. Он не мог быть не кем иным, как мингрелом, я знаю мингрелов, мой брат год прожил в Зугдиди, пока ему не пришлось оттуда бежать…
– Русские учат вас музыке, печатают книги, строят дома, спасают вас от вашей же дикости – ведь ваши женщины и сегодня не смеют сесть с мужчиной за один стол… Без русских не было бы мира на этой земле – вы же сами мне это говорили.
– Говорили. Но Ленин провозгласил, что дорога к мировой революции лежит через Восток… – сказал Теймураз и осекся, вспомнив, видимо, о моей угрозе уйти.
Дальше мы шли в молчании. Я смотрела на Терек, уносящий мою безмятежность. Многое в этом разговоре мне было не до конца понятным, более того, я чувствовала, что никогда его не пойму. Они нарочно притупляют мою бдительность словом «сестра». Их река не течет, а бежит по камням. Большой рыбе здесь не проплыть. Вода – и та своевольна. Дон. Ари ма дон – по-осетински «дай напиться». Я-то думала, что они прежде всего – слепые. Что – братья.
Я часто видела ее из окна общежития, спешившую через мост на занятия. Впрочем, спешить, торопиться – это было не в ее правилах, Регина Альбертовна всегда ходила очень быстро, точно ее подгоняло в спину течение Терека, бурлившего под городским мостом и задававшего ей ритм, но не потому, что она боялась опоздать, а потому, что она сама была сообщением, не терпящим отлагательства. Она врывалась в горный пейзаж, которым я любовалась поутру, как срочная телеграмма, и переключала на себя все мои мысли. Она летела как стрела, попадающая в яблоко, но в то же время была сконцентрирована на себе, как зерно внутри этого самого яблока. Я отрывала от нее свой зачарованный взгляд и шла на сближение, отправляясь на ее урок и с каждым шагом, с каждой ступенькой, с новым поворотом лестницы ощущая, как вскипает во мне чувство избранности, похожее на дар. Что-то у нас с ней сейчас произойдет – я не знала что: будем ли мы читать с листа, или просто беседовать о музыке, или я неожиданно для себя войду в какой-нибудь музыкальный фрагмент, в котором до этого не слышала ничего особенного, и сыграю его так, как еще не представляла себе… Что-то со мною всегда происходило во время наших уроков, из-за чего я долго потом не могла прийти в себя, как будто там, в классе, за обитой черным дерматином дверью с табличкой, на которой значилась фамилия Регины Альбертовны, побывала не я, а мой предприимчивый дух, эфирная оболочка, освобожденная от плоти.
Я нередко наблюдала такую картину: проходившие