– Ничего, да.
– А что с ним не так?
– Ну, видишь – он поднес кусочек шпона к окантовке тумбы, – в работе такого рода важнее всего, чтоб у дерева зерно совпало. В этом весь фокус. А разницу в оттенках подогнать потом проще. Теперь смотри, – он поднял другой кусочек, заметно светлее на пару тонов, – чуть-чуть натереть воском, слегка подкрасить нужным цветом – и может, и получится. Бихромат калия, капельку коричневой вандейка, иногда, если уж очень сложно подобрать нужную текстуру – с некоторыми типами ореха такое случается – я вычернял, бывало, кусок нового дерева нашатырным спиртом. Но только когда больше совсем ничего не мог поделать. Если есть возможность, всегда лучше брать дерево того же возраста, что и мебель, которую чинишь.
– Как это вы так выучили все, что надо делать? – робко помолчав, спросил я.
Он рассмеялся:
– Да так же, как ты сейчас учишься! Стоял рядом, смотрел. Где мог, помогал.
– Велти вас научил?
– О, нет. Он во всем разбирался, знал, как это все делается. В этом деле по-другому нельзя. Глаз у него был верный, и я частенько кидался за ним, когда нужно было мнение специалиста. Но до того, как я стал на него работать, он обычно не брался за вещи, которые требовали реставрации. Это кропотливая работа, для нее особый характер нужен, а у него на то не было ни сил, ни темперамента. Покупать ему нравилось куда больше – знаешь там, по аукционам ходить, сидеть в магазине, болтать с покупателями. Каждый вечер часов в пять я выбирался к нему наверх на чашку чая. “Влекомый из тюрьмы”[25]. Тогда тут было чертовски мерзко – плесень, сырость. Когда я устроился к Велти, – он рассмеялся, – на него тут работал старикан по имени Эбнер Моссбанк. Ноги не ходят, пальцы скрючены артритом, почти слепой. Один предмет чуть ли не год мог реставрировать. Но я стоял у него за спиной и глядел, как он работает. Он как хирург был. Никаких вопросов. Полная тишина! Но он знал абсолютно все – такое, чего другие люди уж и делать не умели или даже уже и не желали учиться – эта профессия с каждым новым поколением все сильнее на ладан дышит.
– А отец отдал вам заработанные деньги?
Он густо расхохотался:
– Да ни гроша! И слова мне после этого ни сказал. Он был злобный старикашка, свалился замертво от сердечного приступа как раз, когда увольнял одного из своих старейших сотрудников. Видел бы ты только эти, наверное, самые малолюдные в мире похороны. Под ледяной крупой – три черных зонтика. Сразу Эбенезер Скрудж вспоминается.
– И вы так и не вернулись в колледж?
– Нет. Я и не хотел. Я же нашел занятие себе по душе. Так что, – он упер ладони в поясницу, потянулся – его мешковатый, не совсем чистый пиджак с лоснящимися локтями делал из него добродушного кучера, который идет себе на конюшню, – мораль тут такова: никогда не знаешь, куда тебя все это заведет.
– Все – что?
Он засмеялся:
– Твои каникулы