Агафонкину стало легче дышать. Он с удовольствием пошире раскрыл глаза, наполняя их желтым электрическим светом.
Аккуратно, медленно мешок стянули до плеч.
Так он познакомился с Отправителем.
“Интересно, – думал Агафонкин, рассеянно перелистывая страницы подборки журнала “Пионер” за 1964 год, сообщавшие о триумфальной победе советской сборной на зимней Олимпиаде в Инсбруке. – Интересно, что Отправитель сказал бы маленькому Володе, доведись им встретиться? Когда между ними не письмо с инструкциями, как жить, и пропасть в пятьдесят лет, а лично, глядя в глаза?”
– Дядь Леш… – Путин потянул его за рукав, словно чувствовал, что Агафонкин был далеко. Он подождал, удостоверился, что Агафонкин не только на него смотрит, но и слышит его. – Дядь Леш, я на подвиг – готов, – заверил Володя. – Но при чем тут баян?
Сцена в постели,
в которой обсуждается проблема каузальности
Алина Горелова всю жизнь жила в комнате, где жила. Когда-то ее комната была одной из трех в просторной квартире на Чистых прудах, принадлежавшей их семье, и маленькая Алина бегала по залитому густо-лиловой тьмой коридору, радуя своей беготней отца-генерала и мать-партработницу. Когда включали большую, похожую на пальмовый лист, лампу с желтым абажуром, стоящую на застеленном чем-то бархатно-зелено-рубчатом столике между входной дверью и шкафом с книгами, старые обои коридора оживали, и скачущие по ним всадники подкрашивались тенями предметов коридорного обихода и скоплениями мушиных следов. Впереди всех скакал всадник в шлеме. Алина собиралась выйти за него замуж, когда вырастет.
Отец умер сразу после войны; не будучи ни ранен, ни контужен – он провел войну далеко от передовой, отвечая за снабжение фронта, но вот умер и все. Отец был сравнительно не стар и его не тронули в 37-м, несмотря на дружбу с Якиром. Что спасло – он и сам не знал.
После смерти отца Гореловых уплотнили: в комнате, где раньше был отцовский кабинет с зеленого сукна столом и тремя книжными шкафами, поселилась семья с маленьким ребенком, плакавшим день и ночь о своем детском горе. Алине было странно находить в их ванной чужие полотенца и замоченную в тазике для стирки чужую одежду или оставленную на их кухне чужую посуду.
Она привыкла к этой новой совместной жизни, и время в квартире продолжало течь, капая часами и днями в бездонную бочку прожитого: кап-кап, кап-кап. Алине хотелось знать, куда уходит время, что становится с плачем соседского ребенка, с кипением чайника на плите, с играми теней под потолком – куда исчезает то, что исчезает, и исчезает ли оно навсегда? Она думала, что все это хранится где-то в темном месте, как мама хранила игрушки для елки, доставая их из большой, обклеенной красным бархатом коробки раз в год, и Алина ждала, когда придет время – достать ушедшее. Она не задумывалась над тем, кто это сделает, но верила, что однажды прошедшее вернется и можно будет заново пережить сладкий холод мороженого, съеденного в Парке культуры год назад,