Чтобы снабдить русского читателя контекстом, который поможет оценить культурное значение Омара Хайяма, начну с того, что об этом поэте существуют диаметрально противоположные теории, спорящие друг с другом в культурном пространстве Западной Европы, в особенности Англии. Одни считают, что Хайям был гедонистом, эстетом, атеистом, подвергшим осмеянию религиозные верования и ханжество своих соотечественников. Другие утверждают, что он был суфийским мистиком, и что поэзия его пропитана суфийскими аллюзиями и аллегориями.
С тех пор как Хайям был впервые переведен на западные языки в середине XIX века Эдвардом Фицджеральдом, спор не утихал, но так и не стал достоянием широкой общественности, поскольку был интересен только узкому кругу ориенталистов и поэтов. Опуская детали этой полемики, скажу только, что в 1968 году в Англии был опубликован новый перевод Хайяма под названием The Original Rubaiyyat («Подлинный рубайят»), вызвавший довольно бурную реакцию среди почитателей персидского гения. Перевод был осуществлен Робертом Грейвсом и Омаром Али Шахом: первый был знаменитым английским поэтом и исследователем мифов, второй – носителем персидского языка и суфийским учителем.
Именно это издание и послужило основой книги, которую вы держите в руках.
С появлением перевода Грейвса и Шаха давний спор, казалось бы, потерявший свою актуальность, возобновился. Новая версия Хайяма породила провокационный импульс, который вызвал новый всплеск интереса к древнему поэту, что, по-видимому, и было целью мастерски организованного скандала. Вряд ли его можно считать случайностью, ведь именно в викторианской Англии, с легкой руки Эдварда Фицджеральда, началось победоносное шествие великого перса по культурам западноевропейских стран, включая Россию. Дух его свободолюбивой поэзии пришелся как никогда ко двору на всем евразийском континенте, что неудивительно: в конце XIX века, стряхнув с себя сон религиозного формализма и сентиментального моралистического философствования, западная цивилизация уже вступила в период декадентства, именуемый в Европе fin de siécle, а в России – Серебряным веком. Вполне естественно, что поклонники новых либеральных ценностей и свободного образа жизни предпочитали видеть в Хайяме жреца дионисийского культа (разумеется, в соответствии со своими представлениями о дионисийстве), убежденного эпикурейца, атеиста, циника или даже просто пьяницу-бунтаря: доминантные культурные процессы сформировали интерес к поэту и в тоже время обусловили восприятие его стихов.
Русские переводчики Хайяма, в особенности советского периода, основывались большей частью на подстрочниках, переведенных напрямую с персидских оригиналов, но без понимания внутреннего духовного контекста и они, подобно своим европейским собратьям, создавали Хайяма по собственному образу и подобию.
И все же, кем был Хайям на самом деле? Ответить на этот вопрос довольно сложно, прежде всего потому что сам поэт сделал все, чтобы не стать легкой добычей любителей ярлыков и книжных определений. То, как ему удалось это сделать, заслуживает особого внимания. Дело в том, что его стихи являются своего рода магическими зеркалами, которые способны отражать мысли тех, кто в них смотрится. Мистик увидит в них мистические откровения, циник – свой собственный цинизм, а искатель истины – новые точки зрения и способы мышления. Эта функция хайямовских стихов характеризует их автора как представителя очень древней практической традиции суфизма. При этом он точно не был ни культовым, «патентованным» суфием, ни приверженцем какой бы то ни было интеллектуальной интерпретации мира. Он, совершенно очевидно, настаивал на самопознании в самом широком смысле этого слова – таком самопознании, которое выводит человека за рамки любой идеологической обусловленности, религиозного или рационального характера.
Сам поэт из глубины веков предостерегает нас от поспешных суждений в следующих строках:
Люди различных толков, сколько их есть,
Имеют свою собственную обо мне теорию.
Но я – это я,
Я есть то, что я есть.[1]
Многих западных людей, незнакомых с образом мысли суфиев, такой ответ вряд ли может удовлетворить. Современный ум, в особенности западный, не терпит вакуума или традиционной «восточной» неопределенности. Выход из этой ситуации подсказал другой гений ХIII века, Джелалуддин Руми: «Не смотри на мою внешность, бери то, что у меня в руке». Вооружившись