А потом они встречались каждый раз в лифте. Оба спешили – Оська в школу, она в институт. Всегда она была в коротеньких платьицах, юбочках, словно оправдывалась за раннее замужество своими сильными, слишком зрелыми, женскими ногами. А вообще, похожа она была на девчонку, только сильно накрашенную, и Оське хотелось дернуть ее за волосы. А она поджимала губы и улыбалась, одному ему так улыбалась, и Оське это нравилось. Почему она так улыбалась? Наверно, уж очень Оська странно смотрел на нее… А о чем она тогда думала?..
Он перевернулся на живот и обхватил – руками враскид – раскладушку. Дождь снаружи глухо стегал по крыльцу. Дождь…
Они поселились на восьмом, на том же этаже, где жил и Оська. Бабушка заходила к ним попросту, по-соседски, и звала их Толя и Ларочка. Как долго спускался лифт по утрам! Мука и блаженство. Почему она отворачивалась, когда Оскар задевал ее портфелем? А он потом нарочно задевал, и на ноги наступал в лифте нарочно. Он был тогда уже выше ее ростом. Тогда, в седьмом классе. А в девятом – выше и ее Толи на целую голову. Как-то она сказала, что у него звучное имя, и в Америке даже есть «премия этого имени», ее дают киношникам. И улыбнулась чуть снисходительно… Сказала, что ничего не имела бы против, если бы так звали даже ее сына. Но двух ее драчливых мальчишек звали Сашок и Сережка. Это уже потом, когда Оскар вернулся из армии. Кстати, там, в армии, он начал писать стихи, – все о ней, – восемь общих тетрадей исписал! Впрочем, в стихах ни разу не было имени «Лариса». А была некая она, прекрасная и необыкновенная. У нее были жаркие волосы, небесные ресницы и глаза Снежной Королевы. Голос был нежный и четкий, голос – как колокольцы, и радуга, и шаровая молния. А ладони – зовущие и нежные.
Стихи были плохие. После армии он увидел, что ладони-то у нее самые нормальные, только очень маленькие. Но вообще-то в стихах что-то было. Что-то верно схваченное. Лариса.
Нет, чего там! Стихи как стихи, все нормально, зря бросил писать, можно было бы и в Литинститут подать, и прошел бы. А что?..
Оскар спустил руки и нашарил под раскладушкой сигареты и зажигалку… Ага, зажигалочка, та самая! Которую он у Толи свистнул… Глядя на зажигалку, Мухин вдруг почему-то вспомнил Ларисиного Толика – и его манеру закуривать, и как он по утрам выходит из квартиры походкой тяжелоатлета, как бросает небрежное: «Лариса, запри», и, не дожидаясь лифта, сбегает по лестнице, идет через двор, на углу останавливается у газетного киоска. Всегда останавливается. Толик рутинер: у него раз и навсегда установившиеся привычки. Солидный молодой человек. Из тех, у которых к тридцати уже просвечивает лысинка, из тех, которых соседские тетушки называют по имени-отчеству уже в двадцать восемь. Вспоминая это, Мухин поймал себя на том, что думает о Толике с отголоском старой, острой ненависти. И он с досадой швырнул зажигалку под кровать…
В самом деле, за что она полюбила этого идола,