Серп сделал полный оборот и опустился еще ниже.
Крестовский остров
Федя открыл глаза. Он не пошевелился, даже не вытер холодный пот со лба. Сон был тот же. Отец лежал на простой лавке, его остекленевшие глаза смотрели в закопченный дощатый потолок, редкие седые волосы рассыпались по серой подушке. Мать тихо выла в ногах, схватившись за штанину мертвеца. Ее пальцы, короткие и грубые от постоянной тяжелой работы, держали цепко, будто она хотела удержать старика.
Хотя отец умер в летнее утро, во сне была зима. Ночь. И страшное ощущение конца привычной жизни. Словно ты шел к мосту, а вместо него – обгоревшие бревна. И чтобы переправиться на другой берег, нужно нырять в холодную быструю воду, с омутами и водоворотами.
Фролка на соседней лежанке заворочался и забормотал. Федя скосил глаза чуть вбок – туда, где когда-то лежал старик Бичар. Пусто. Он положил руку на грудь, где в кармане лежало полученное вчера письмо. Понятно, почему приснилась смерть отца. Письмо… Еще один сгоревший мост перед тобой – еще одна быстрая холодная река, в которую надо броситься.
Федор теперь даже не раздумывал, прочтя послание. Утром он сразу пошел к старьевщику Ахметке и взял расчет. Старик долго охал, не хотел отпускать, снова завел шарманку о женитьбе на его дочери, но Федя был непреклонен. Хватит с него сортировать тряпки и кости в грязном вонючем сарае!
Дом графа Скопина
Когда это было? Неделю назад? Или месяц? Он шел по серому, еще не проснувшемуся Петербургу и вспоминал, как оказался в этом городе, придя с обозами из Читы, как отыскал дом отца и долго ходил вокруг, заглядывая издалека, из-за ограды, в окна. Он смотрел с любопытством, представляя себе, каково это – родиться и жить в таком дворце с кормилицей, гувернанткой, слугами и собственным выездом. Он вспоминал все, что слышал от отца, но никак не мог соотнести услышанное с тем, что было сейчас перед его глазами. Что ему делать? Постучаться в ворота, попросить встречи с хозяевами? Открыться им? Так прогонят – первый же лакей при виде молодого оборванца крикнет будочника. Или дворню – что еще хуже.
Федя прислонился у ворот и достал из кармана грязный огрызок черного сухаря – последний. И тут увидел старуху, толстую бабу, едва ковылявшую на распухших ногах, с большой корзиной, укрытой чистым платком.
Люба. Кухарка Люба. Отец рассказывал ему про кухарку, которая сунула в телегу большой узел с вареным мясом и картошкой, когда его увозили в ссылку. Это был единственный человек, который плакал при прощании. Остальные просто молчали – в семье было не принято выражать свои мысли так открыто – старый граф Скопин воспитывал домашних в английском духе.
А может, он просто ошибся и прохожая бабка – вовсе