Тутай-татарин заканчивал подметать двор и усаживался на лавочке со своими приятелями беспрописочными. Они курили папиросы, разглагольствовали о чем-то философском и пили водку. Петя говорил, что они слабые люди. А я теперь думаю, лучше мне было бы выйти замуж за Тутая, вместо Пети.
Когда Гриша с Галей спустились во двор, я зашла к маме. Заметила, что она растерянна и мало что понимает. Тут я ей и говорю: “Мама, мы сейчас уезжаем в Израиль”. А мама в ответ: “Что? Где? Когда?” Я ей снова говорю: “Сегодня вечером уезжаем в Израиль”. А она снова: “Что? Где? Когда?” Я уже кричу: “Мама, ты меня убиваешь! Я с Петей, и Гриша, и ты…” А она мне: “Что ты кричишь, Мариночка? Я смотрю передачу «Что? Где? Когда?»”.
“Что? Где? Когда?” – это такая интеллектуальная телеигра; все, кто жил в России, были фанатами этой передачи. Я смеюсь, целую маму, прошу прощения. Она говорит: “Ну хватит, будет тебе”. Мы сидим и смотрим передачу. И мама берет меня за руку. Она была уже очень слабая. Говорит мне: “Побудь со мной, Мариночка!” “Я с тобой, мамочка, – отвечаю я, – я с тобой”.
Правду сказать – вот я это все рассказываю, и мне самой это кажется какой-то литературой или чем-то из другого мира. Но это то, что было. Именно так и было. Эмиграция, может быть, больше всего походит на то, что Гриша называет “перевоплощение”.
Гриша с Галей вернулись от Тутая домой и уселись на зеленой раскладушке, на которой Гриша спал. Галя была готова расплакаться, оттого что мы уезжаем в Израиль. Очень уж она любила Геца… Тьфу, что это я несу, совсем уже зарапортовалась. Очень уж любила Гришу. Попросила его заплести ей косу, а он не захотел. Так они и сидели молча на раскладушке, глядя на обои.
У нас в большой комнате были фотообои во всю стену, лесной пейзаж. В одном месте обои порвались, и я закрыла дыру, повесив там сову из макраме. Сама ее связала, сову эту. Эти две вещи тогда были в самой моде – фотообои и макраме. И Гриша с Галей сидели, и смотрели на это, и представляли, будто это взаправдашний лес. И будто настоящая сова.
Семь часов, Пети нет, восемь вечера, Пети так и нет. В полдевятого наконец вваливается, да не один, а со всеми своими новыми друзьями по урокам иврита, которые собирались уехать в Израиль вслед за нами. Мы с Петей сказали себе, что не будем устраивать проводы, – боялись, что нас загребет милиция и нам не дадут выехать из России. Как я на него разозлилась!
А он мне говорит – здесь все евреи, все товарищи, и сует мне в руку бутылку “Столичной”. Все мужчины достали из карманов кипы и надели на голову. А молоденькая девушка с черными глазами и вот таким носом говорит мне, мол, какая ты красивая, да какой Петя симпатичный,