Царьков подался вперёд и, хищно оскалив клыкастую пасть, добавил резко, будто ударом вбивая гробовой гвозь:
– Че-ло-вечек!
– Нет! – испуганно завопил Савойский.
И, привскочив, замахал руками.
– Нет уж, ты не смеешь! Ты не имеешь права так говорить! Нет у тебя такого права!
И зачастил сбивчиво, выплёвывая слова: – Разве я не приближен к госпоже? Разве не отмечен милостью её? Разве не приносил в дар сотни трупов от чистого сердца? За один раз, бывало, до сорока тел передавал, так что целую неделю вывозили их из моего офиса. А ведь у сердца, у сердца держал! Так что же теперь, и доверия мне нет?
– Сядь, – тихо сказал Мартемьян.
И, вытянув волосатую лапу, когтистым пальцем показал на стул.
– Хоть ты людожор и заслуженный, и поручения самой госпожи передаёшь, но сейчас, в этот час – ты у меня в гостях. В моём офисе!
Савойский покорно опустился на стул.
– Я понимаю тебя, Илья, – продолжал Мартемьян, кривя губы в издевательской обезьяньей усмешке. – Ты боишься, Илюша. Та маленькая, ничтожно маленькая человеческая часть, что ещё в тебе осталась, сопротивляется нашему большому, великому делу. Она боится, она трясётся, Илюшенька. Она сжалась в испуганный комочек и бьётся о поганые твои рёбра как испуганный воробышек. Но ей не выбраться, Илья? Правда?
Савойский не ответил.
Он сидел с потерянным видом, время от времени потирая кончиками пальцев уголки подрагивающих губ.
– Правда? – повторил вопрос Мартемьян.
– Правда, – выждав пару мгновений, подтвердил Савойский.
– И воробышек сдохнет внутри тебя! – наставительно заметил Мартемьян. – Сдохнет, никуда не денется. Потому что другого пути нет.
Царьков, придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул коготь в чернильницу и тщательно, медленно вывел крест посередине листа.
– Во-от, – потянул Царьков.
И, вытерев коготь шерстяной тряпицей, извлечённой из резного деревянного пенала, что стоял на правой стороне стола, показал лист гостю.
– Вот что теперь мы имеем, Илья. Крест окончательный и бесповоротный. Но мы ведь креста не боимся, Илья?
Савойский отрицательно замотал головой.
– Мы уже ничего не боимся, – и Царьков положил лист в папку, обтянутую красной, жирно отблёскивающей кожей.
– Нам уже поздно бояться, Илья. Я тебя понимаю. И страхи твои понимаю, друг мой. Когда сакморы запустят реактор, мы исчезнем прежде всего для Него. Для Его мира! Мы исчезнем для всех. Люди других миров будут видеть нашу звезду, а рядом с ней будут видеть нашу планету – безлюдной. Нас они уже никогда не увидят. И прежде всего нас не увидит – Он. О да, это хорошо! Правда хорошо, Илья! Мы и сейчас наслаждаемся безопасностью и свободой, но что будет потом… Что будет потом, в тени? В Великой Тени?
Савойский молчал, низко опустив голову, и глядел куда-то под стол, словно там надеялся разглядеть ответ.
– Скажу,