– Вот смотри, Нафталий, я тебе прочту сейчас, – сказал Толик. Он был громогласен.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
– Ну, и так далее, – сказал Толик. Он читал громко, напористо, как вколачивал слова стихотворения в тех, кто его слушал. Нафтали сидел напротив него, он был неподвижен, голова болела, кружилась, но кажется, слава Богу, уходила от него, как будто ее выдавливали наружу, он боялся сглазить. Толик потянулся к дальней от себя бутылке, которая была пуста, он был очень крепкий человек. На первый взгляд, Толик выглядел как обычно, только лицо казалось чуть более возбужденным, чем прежде. Ко всему, на лице его появился румянец. Но это и все.
Он извлек из портфеля черно-белую фотографию размером 10 на 15 в деревянной рамке.
– Знаешь кто это, Нафтали?
Нафтали не знал. Где-то он видел этого немолодого мужчину с зачесанными назад светлыми волосами. Но не мог вспомнить. В газете? В папиных сидениях у теленовостей? Наверное, но непонятно. Фотографии не всегда точны, это известно, что-то остается за кадром, очень многое.
– Это академик Сахаров, великий человек, – произнес Толик значительным голосом. – Я с ним хорошо знаком.
Он подвинул по столу полную неразбавленного и не закрашенного ничем посторонним чистого спирта рюмку Нафталию: «Давай, Толя, за здоровье и благополучие Андрея Дмитриевича, залпом». Он выпил, заел кусочком хлеба, ломтиком лимона и выдохнул с измененным и привлекательным лицом человека эпохи раннего Возрождения.
Он вопросительно посмотрел на Нафталия, который все еще держал рюмку, не решаясь пригубить ее, это было выше его сил. «Ну, не идет и не идет, через силу не надо, отставь», – примирительно сказал Толик.
В кухню зашла теща Толика, у нее была поступь и вид грозной Парки. В руках она держала граненый стакан. Она аккуратно налила в него воды из-под крана, положила в рот желтого цвета круглую таблетку, запила и проглотила ее. «Ну, вот, молодые люди, стоит, кажется, сделать перерыв, уже начало темнеть, а вы все в строю», – в голосе ее не было сарказма или насмешки. Можно было расслышать осуждение, если напрячься. Толик посмотрел на нее сбоку, опустив лицо к столу, но совершив некоторое усилие над собой, промолчал. Или у него силы все-таки уже кончились, не суть важно. Мир был сохранен, вот это было важно. Теща вышла из кухни обратно в другую жизнь, из которой появилась. Какой она вошла, такой и ушла, с прямой