– Вот что! Вели-ка, ты, милый человек, самовар поставить! – он подмигнул. – Продрог до мозжечка, не поверишь!
– Может – коньяку?
В гостиной я усадил его в кресло, принёс рюмки и коньяк. Он разглядывал комнату, довольно потирая смуглые ладошки.
– Есть в глухом уединенье деревенском, – он встал, быстро подошёл к окну – за ним темнел мокрый лес. – Покой и мудрость! Мудрость и покой… Да – скучно! И нет ни моря, ни пальмовых рощ, ни итальянской оперы. И сердце вести просит от друзей, оставленных вдали, и тоскует-тоскует по суете…
Я протянул ему рюмку. Он запнулся, понюхал коньяк. Мы чокнулись и выпили.
Он хлопнул в ладоши, снова вскочил. Со стуком откинул крышку пианино, энергично обеими руками взял бравурный аккорд.
– Расстроен инструмент, – извиняясь, я привстал. – Лес. Влажность дикая, из-за реки…
– Расстроен?! – его пальцы ловко пробежались по клавишам в мажорной гамме. – Так даже интересней!
С виртуозной неожиданностью гамма превратилась в Моцарта, в увертюру к «Флейте». Моцарт трансформировался в марш, после в какой-то дикий танец, напоминающий пляски Хачатуряна.
Я протянул ему налитую рюмку. Мы чокнулись.
– Прошу простить великодушно, – мулат выдохнул и со стуком поставил рюмку на крышку пианино. – Впопыхах забыл представиться.
– Я вас узнал.
Он по-детски простодушно улыбнулся белыми крупными зубами. Мне всегда было удивительно, что у бывших рабов, безусловно лишённых на протяжении нескольких поколений стоматологических услуг, зубы гораздо качественнее, чем у нас, белых.
Третью рюмку мы выпили на брудершафт и поцеловались. Я стал обращаться к нему на «ты». Усидеть на месте он не мог, то с живостью юного пуделя, вскакивал и носился по комнате, то бросался ко мне и хватал за плечи.
– Вот именно! Ясность мысли и живость слога! – кричал, яростно тряхнув головой. – Ты же романист, Митя! А что есть роман? Болтовня! Вот и выкладывай всё начистоту! Болтай, но с толком! Tout bien vu! Ни единого лишнего слова, умоляю, друг мой! Ведь как русский возьмётся писать прозу, так и не понять – то ли с немецкого перевод, то ли с английского. Да ещё и наше аристократическое чванство – ведь не просто, подлец, пишет, а свою родовую гордыню лелеет. Писательское самолюбие пополам с дворянской гордыней – где уж тут место для словесности, я тебя спрашиваю?
Мы снова чокнулись и снова выпили до дна.
– Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать – всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы-то, мы-то – русские!
В его коробке оказалась пара дуэльных пистолетов. Кроме них в бордовом бархате угнездилось целое семейство мелких инструментов – шомполы и щётки, отвёртки, даже деревянный молоток, похожий на колотушку для отбивания котлет.
– Ле Паж! –