Впрочем, она задумалась, одной рукой придерживая тачку с хворостом и лекарственными травками, а второй тяжело опираясь на клюку.
Одета она была не по сезону тепло. Валенки с галошами, ватные штаны, фуфайка, и последний штрих – широкополая фетровая шляпа, когда-то имевшая цвет и форму, а сегодня ее удерживал шарф, прикрывая так же и шею в несколько слоев.
Худое лицо, заострившийся нос. Дряблые щеки, наверняка когда-то были упругими и румяными, сейчас свисали безвольными складками. Взгляд водянистых глаз под нависающими веками буравил презрением все, что попадалось ему на пути.
Говорят глаза это зеркало души, и если бы кому-то пришло в голову заглянуть в них, хотя бы с капелькой участия, можно было бы рассмотреть, что все существо ее буквально кричало о глухом одиночестве и безысходности.
А Тамбовский лес сыпал «золото» вперемешку с «червонцами», щедро укрывая ими прошлогодний настил.
– Ку-ку, ку-ку, – донеслось с верхушки дуба.
Старуха вздрогнула, попыталась взглянуть наверх, но шея хрустнула, в глазах потемнело, – кукуй, кукуй, безмозглая курица, балаболка…
– Ох и муторно мне, ох и пакостно, все раздражает, ничто душу не греет… Пора, пора в дорогу собираться, зажилась на белом свете…
Прикрыв глаза, она увидела сребристую дорожку и себя, юную, беззаботную, что неслась навстречу, тому, единственному, который поджидает ее вдалеке, распахнув руки, чтобы заключить ее в свои объятия.
– Солнце мое!
– Мой Лунный лучик, я искала тебя всюду!
– Каааррр! – послышалось сверху.
Очнувшись с легкой мечтательной улыбкой на синюшных губах, она не стала разыскивать взглядом единственного друга и мудрого собеседника, что с незапамятных времен, всегда был рядом, был свидетелем и горя и радости и нынешней безнадёги.
– Сам дурак, поживи с мое, да узнай, почем фунт лиха, тогда и будешь каркать, а я все, ухожу! Не хочу! Не хочу! Ненавижу эту немощь, ненавижу этот лес! Ты слышишь? – ее трескучий голос рванулся, было в чащу, но заблудился в ближайших кустах. Она закашлялась, сплюнула в сердцах, поправила шарфик и, принялась, нехотя разгребать палкой листву.
За пяткой, это, таки, была пятка, обнажилась человеческая фигурка.
В небольшой ямке, свернувшись калачиком, спал ребенок. Белое, без кровинки ухо было едва прикрыто грязно-розовым беретом. Короткая курточка “дутыш”, ситцевое платье, гольфик и ботинок на одной ноге. Старушка еще какое-то время изучала эту картину, стараясь уловить движение или дыхание, но казалось, дышит здесь только она одна.
«Ох, грехи мои тяжкие, ну мне это надо? До дому ужотко рукой подать» – забормотала старуха.
А ветерок-проказник, увлекая за собой лоскутный ковер с земли, принялся исследовать лежащее неподвижно тельце. Под курточкой ему показалось тесно, и он набросился на черные пряди волос, что выбивались из-под розовой шапочки. Наигравшись вдоволь, ветер стих.
Старуха, кряхтя и охая, присела перед телом, убрала прядь со лба ребенка.
– Надо проверить, дышить, аль нет…
Поднесла свои скрюченные пальцы к носику, да, так и застыла в изумлении.
Личико девочки было слишком бледным для спящего ребенка.
Она знала… У нее тоже когда-то была дочь…
Но не это поразило ее.
Разрез глаз, эта изящно изогнутая линия – от виска кверху, к носу вниз, в обрамлении черных ресниц. Эта восточная красота… Скулы, подбородок, тоненькая шейка…
Кровь в жилах, почему-то начала бурлить, редкими толчками наполняя сердце.
– Не может быть…
Что-то невыносимо знакомое было в этих чертах. Она взяла ледяную ручку девочки своими узловатыми пальцами. Внутри все заныло от тоски.
Она смотрела и смотрела, как только мать может разглядывать любимое чадо и видеть, как он улыбается ей. Живой и здоровый.
– Ом-ма1 – послышалось откуда-то сверху. Вздрогнув, как от удара электрического тока, она прислушалась, но ветер уже скомкал это родное для нее слово и унес прочь, вдаль.
– Нет, этого не может быть … А вдруг?…
Старуха осторожно перевернула девочку на спину. Трясущимися руками расстегнула курточку. Усилием воли, заставляя себя дышать, заглянула под сарафанчик. Небольшая бледно-голубая молния яснелась на груди.
Когда-то лет сто назад, ее доченька, малышка шести лет, стоя возле окна, наблюдала за грозой. Разряд, и ребенка отбросило к стене, она даже не потеряла сознания, а вот голубенький ожог остался.
Оххх! Омо-мо2… Тталь3? Чан Ми4?
Только и успела вымолвить старуха, как острая игла возилась в сердце и она стала заваливаться