свою дурацкую несдержанность… То, как я себя тогда повела, просто ужасно… я всю ночь не могла заснуть, до того мне было стыдно. Вы ведь хотели как лучше… откуда вам было знать. Кроме того, – внезапно она начинает смеяться, нервно и резко, – вы угадали мои самые сокровенные мысли… я ведь специально уселась так, чтобы видеть танцующих, и когда вы подошли, больше всего на свете мне хотелось потанцевать с вами… я безумно люблю танцы. Я могу часами смотреть, как танцуют другие, – смотреть так пристально, что сама начинаю ощущать каждое их движение… правда, каждое движение. В такие мгновения мне кажется, что танцует не кто-то другой, а я сама – я кружусь, изгибаюсь, раскачиваюсь, веду партнера и позволяю ему вести себя в танце… Это звучит так глупо, что вы, наверное, мне не верите… Знаете, в детстве я очень любила танцевать, и у меня это хорошо получалось… и теперь мне всегда снятся танцы. Да, как бы глупо это ни звучало, я танцую во сне, и, возможно, для папы даже хорошо, что со мной… так случилось, иначе я наверняка сбежала бы из дома и стала бы танцовщицей… Ничто не будоражит меня так, как танцы, и я часто думаю, насколько это, должно быть, замечательно, – каждый вечер приковывать к себе внимание сотен людей; своим телом, своими движениями, всем своим существом волновать и покорять их сердца… это, должно быть, чудесно… Кстати, чтобы вы понимали, какая я глупая, я собираю фотографии всех великих балерин – Сааре, Павловой, Карсавиной. У меня есть их изображения во всех ролях и позах. Давайте я вам их покажу… они лежат в шкатулке… вон там, у камина… в китайской лакированной шкатулке… – От нетерпения в ее голосе внезапно слышится раздражение. – Нет-нет-нет, вон там слева, возле книг… эх, какой же вы нерасторопный… Да, это она (я наконец-то нашел и принес шкатулку) – видите, та фотография, что лежит сверху, моя любимая, на ней Павлова изображена в роли умирающего лебедя… Эх, если бы только я могла поехать, взглянуть на нее хоть разок, думаю, это был бы самый счастливый день в моей жизни.
Задняя дверь, через которую удалилась Илона, начинает тихо двигаться на петлях. Поспешно, словно застигнутая врасплох, Эдит захлопывает шкатулку с резким сухим щелчком. Ее следующие слова звучат как приказ:
– При них – ни слова! Ни слова о том, что я вам говорила!
Человек, который осторожно открывает дверь, оказывается седым слугой с аккуратно подстриженными бакенбардами в стиле Франца-Иосифа[14]; позади него Илона вкатывает щедро сервированный чайный столик на резиновых колесиках. Она наливает кофе, подсаживается к нам, и я сразу же снова чувствую себя увереннее. Желанный повод для разговора дает великолепная ангорская кошка, которая неслышно проскользнула в комнату вместе со столиком и теперь доверчиво трется о мои ноги. Я восхищаюсь кошкой, затем начинаются расспросы: как долго я здесь и как я себя чувствую в гарнизоне, знаю ли я лейтенанта такого-то, часто ли езжу в Вену – невольно завязывается обычная беззаботная беседа, в ходе которой мое напряжение незаметно растворяется. Постепенно я даже осмеливаюсь искоса посмотреть на этих двух девушек,
