– Я вам не буду мешать, – пообещал Фетисыч. – Вроде меня и нет. А за тем столом мне низко. Я наклоняюсь, и осанка у меня портится.
– Чего-чего? – переспросил Федор.
– Осанка. Это учительница говорит. Можешь спросить, если не веришь.
Федор лишь хмыкнул. К причудам пасынка[36] он привык.
Вначале сидели молча. Фетисыч строчил[37] свою арифметику. Федор пил чай и, скучая, глядел в окно, где сеялся мелкий дождь на серые хуторские дома, на раскисшую землю. Сидели молча. Малая Светланка таскала из ящика за игрушкой игрушку: пластмассовую собаку, мячик, куклу, крокодила – и вручала отцу с коротким: «На!» Федор послушно складывал это добро на столе. Горка росла.
Фетисыч скоро от уроков отвлекся.
– Хочу тебя обрадовать, – для начала сказал он отчиму. – Ты же вчера был пьяный, не знаешь. А я пятерки получил по русскому и по арифметике. По русскому – одну, а по арифметике – две.
Федор лишь вздохнул.
– Ты не думай, это непросто, – продолжал Фетисыч. – Одну пятерку по арифметике – за домашнее задание, а другую – по новой теме. Я ее понял, к доске вышел и решил.
– Заткнись[38], – остановил его Федор.
Фетисыч смолк. Снова повисла тишина. Светланка, мягко топая, таскала и таскала игрушки отцу. Горой они на столе лежали. Потом, заглянув в ящик, сказала: «Все» – и развела руками. И теперь пошло наоборот: подходила она к столу, говорила отцу: «Дай». Федор молча вручал ей игрушку, которую дочь несла к опустевшему ящику, и возвращалась к столу с требовательным: «Дай!»
Они были похожи, родная дочь и отец: кудрявые волосы – шапкой, черты лица мелковатые, но приятные. Отца старила ранняя седина, мятые подглазья, морщины, пил он последнее время довольно крепко и быстро сдавал[39]. А малая Светланка, как и положено, была еще ангелочком в темных кудрях, с нежной кожей лица, с легким румянцем – красивая девочка. Мальчишка же, Яков, что по характеру, что по стати[40] был для Федора кровью чужой. Фетисычем его звали за разговорчивость, за стариковскую рассудительность, которая приходилась то кстати, а то и совсем наоборот. Как теперь, например, когда Федору с похмелья и без разговоров свет был не мил. Фетисыч понимал это, даже сочувствовал. Углядев, как отчим косит глазами на жестяную коробку с табаком-самосадом и морщится, он сказал:
– Хочу тебе предложить. Ты вот болеешь сейчас с похмелья. А ты наберись силы воли и брось сразу курить. Помучаешься, зато потом тебе будет хорошо.
– Это ты сам придумал? – спросил Федор.
– Конечно.
– Значит, дурак.
Пришла с работы, с коровника, мать Фетисыча – Анна, женщина молодая, но полная, с одышкой. Через порог шагнув, она присела на табурет, укорила:
– Сидите? Дремлете? А мамка ваша – вся в мыле[41]. Опять на себе тягала солому и силос. Вся техника стоит.
– А бригадир чего же? – живея, спросил Федор.
– От него проку… Ходит – роги в землю[42], ни на кого не глядит.
– А