высказывал свое мнение. Давая указания, говорил: “Сделайте так или так…”. И я не знал, как же все-таки надо. Если я поступал по своей инициативе или по его указанию, но неудачно, он всегда подчеркивал: “Я вам таких указаний не давал” – или: “Вы меня неправильно поняли”. Он просто не знал, какие дать указания. Мы его не уважали. Поступал он так, потому что просто не знал, какие дать указания. Голиков часто[76] ходил на доклад к Сталину, после чего вызывал меня и ориентировал в том, как думает “хозяин”; очень боялся, чтобы наша информация не разошлась с мнением Сталина»[77].
По тексту воспоминаний Новобранца прослеживается, что они достаточно тенденциозны. Насколько М.И. Полякова и В.А. Новобранец были правы и объективны в своих оценках? Разве они обладала всей полнотой информации, которая проходила через начальника РУ ГШ КА? Безусловно, это было субъективное мнение. Однако о своем страхе перед Сталиным и стремлении подстроиться под его мнение говорил и сам Голиков (об этом речь пойдет позже), об этом свидетельствует и информация, выходившая за пределы Разведупра.
Упомянул о Ф.И. Голикове в своих воспоминаниях и Никита Сергеевич Хрущев, сообщая достаточно любопытные и нелицеприятные факты для бывшего начальника Разведупра[78].
Сложные отношения складывались у Ф.И. Голикова с Г.К. Жуковым, истоки которых лежали во второй половине 30-х[79] – в бытность его членом Военного совета Белорусского ВО (январь – сентябрь 1938).
Довольно необычную оценку Ф.И. Голикову дал в своем выступлении на XVIII‐й партконференции ВКП(б) (15–20 февраля 1941 г.) И.В. Сталин, которого связывали, видимо, особые отношения с будущим маршалом и продолжали сохраняться в последующем. Из дневника Г.М. Димитрова от 20 февраля: «На партконференции. …О Голикове говорил [Сталин] – он как разведчик неопытный, наивный. Разведчик должен быть как черт: никому не верить, даже самому себе (выделено мной. – М.А.)»[80]. Характеристика, данная Сталиным новому начальнику военной разведки, в чем схожа с его характеристикой Проскурова, у которого, по словам вождя «душа не разведчика, а душа очень наивного человека в хорошем смысле слова». Только судьба двух руководителей военной разведки сложилась коренным образом по-разному.
Приказом НКО № 0038 (О реорганизации Генерального штаба Красной Армии) от 26 июля 1940 года 5-е управление Красной Армии было включено в состав Генерального штаба с переименованием в Разведывательное управление. Тем же приказом начальник Разведывательного управления генерал-лейтенант Голиков Ф. И. был назначен заместителем начальника Генерального штаба. Ведению Генерального штаба Красной Армии, а именно его структурному управлению – Разведывательному – подлежала «2. Организация и руководство разведывательной деятельностью всех видов разведки, обработка разведывательных данных и информация нижестоящих штабов и войск» (приказ НКО № 0038 от 26 июля 1940 г.).
Должности заместителей начальника Разведывательного управления занимали генерал‐майор танковых
<p>76</p>
Подобное утверждение не соответствует действительности. Согласно тетрадей (журналов) записей лиц, принятых И. В. Сталиным (1924–1953 гг.,), Ф.И. Голиков был принят Сталиным четыре раза в 1940 году (11.10, 20.11, 22.11, 25.11); и шесть раз в 1941 году (11.04, 24.06, 27–28.06, 17–18.07, 19.10, 21.10). До начала войны в 1941 году Голиков был принят Сталиным всего один раз. Обманчивое впечатление о том, что Голиков был «частым» гостем в Кремле сложилось у Новобранца, когда во время отпуска начальника Информационного отдела генерал‐майора Дубинина Н.И., он с 09.10 по 02. 12. 1940 года являлся ВРИО начальника отдела (приказ отдан не был). Именно в этот период Голиков четырежды был на докладе у И.В. Сталина.
<p>77</p>
Новобранец В. Накануне войны // Знамя. 1990. – № 6. – С. 172.
<p>78</p>
Речь идет о сталинградских событиях, когда Никита Сергеевич был членом Военного совета Сталинградского фронта, а А. И. Еременко – командующим. Хрущев вспоминает: «…Наше дальнейшее пребывание в Сталинграде мы считали нецелесообразным, поскольку были отрезаны от связи. Связь с левым берегом у нас была очень слабая. … А выехать на левый берег была совсем невозможно, потому что надо было преодолеть Волгу. … Поэтому мы решили перенести свой командный пункт на левый берег. Мы с Еременко вызвали Голикова и сказали, что вот, товарищ Голиков, мы получили разрешение перевести командный пункт на левый берег, а вас хотим оставить здесь, на этом командном пункте, чтобы вы сохранили связь с командующим 62‐й армией и докладывали нам о положении дел. Мы ему сказали, что он останется ненадолго. Мы считали, что в длительном его пребывании здесь нет необходимости. Кроме того, это могло быть плохо расценено Чуйковым, как командующим армией. Он мог подумать, что оставлен человек, который был бы “пилой” штаба фронте. Командующие не любят таких. Они действительно производят впечатление надоедливых соглядатаев. Чаще всего говорят, что они мешают работать. Тем более я уже видел, что характер Чуйкова крутой, и можно было ожидать всяких эксцессов. Наше предложение вывело Голикова из себя. Он страшно изменился в лице, но сдержал себя. Вышел, а потом улучил момент, когда я был один, без командующего, и обратился ко мне, буквально умоляя не оставлять его здесь. Я никогда не видел никого в таком состоянии, за всю войну ни одного человека, ни военного, ни гражданского. Он умолял не оставлять его здесь, мотивируя тем, что все, все погибло, все обречено.
“Не бросайте меня, не оставляйте, не губите. Разрешите мне тоже выехать”, – говорил он в совершенно недопустимом тоне.
Я отвечаю: “Слушайте, что вы говорите? Вы поймите, товарищ Голиков, здесь стоит целая армия, которая ведет упорные бои. Вы видите, как она стойко держится. Как вы смеете говорить, что все обречено, все погибло? Это не вытекает из положения на фронте. Вы видите твердость, с какой ведут бои наши войска? Это не то положение, когда мы за день оставляем десяток километров. Здесь этого нет и не предвидится. Что вы?”.
Он опять повторял одно и то же.
Я тогда говорю: “Слушайте, совладайте с собой. Что вы говорите? Как вы себя держите?”.
На него не действовало. Тогда я сказал, что есть решение, “товарищ Голиков, и вы должны выполнять то, что вам приказано”. На этом разговор кончился. Он на меня произвел ужасное впечатление.
Потом он это же повторил и при Еременко. Одним словом, мы его оставили. Оставили с ним офицеров для связи, а сами переехали на левый берег утром. Я не знаю, сколько дней прошло, когда мы получили записку от офицера, который был при Голикове. Он сообщал, что Голиков совершенно потерял голову, совершенно не владеет собой. Он ведет себя как человек, потерявший рассудок. Он буквально лезет на стену. Поэтому его пребывание в армии не только не приносит пользы, а даже вредно. Он окружающих заражает своим состоянием. Этот офицер просил нас принять соответствующие меры. Когда мы получили это сообщение, мы Голикову приказали, чтобы он оставил командный пункт и переправился к нам».
Дальше Хрущев рассказывает, как Голиков не выполнил приказ – не обеспечил привоз боеприпасов через Волгу при сильной бомбежке: «Условия были тяжкие. Это я понимаю. Он поехал и не выполнил задания. Ничего не сделал, приехал и доложил, что противник очень сильно бомбил или даже обстреливал переправу. Когда мы раньше посылали других офицеров, они с трудом, но что-то все-таки делали. Мы тогда записали выговор за невыполнение указания о переправе боеприпасов. Голиков, видимо, пожаловался на нас Сталину, но мы тогда с ним не объяснялись».
И вот однажды Хрущев и Еременко совершенно случайно встречают Голикова.
«Куда едете?» – спрашиваем.
«Я еду на аэродром в Житкур. Уезжаю в Москву. Хорошо, что встретились, я хочу с вами попрощаться».
«Как это вы уезжаете?».
«Вот я получил предписание от товарища Сталина приехать в Москву».
«Ну, как это вы уезжаете я Москву? Ведь мы случайно с вами встретилась. Вы бы уехали, а мы и не знали бы, где искать вас, где вы находитесь?».
Во главе Политического управления РККА стоял Л.З. Мехлис (30 декабря 1937 – 6 сентября 1940), которого недаром звали «сталинской секирой». Он, далекий от армии функционер ЦК ВКП(б), был призван к руководству с одной целью – придать массовым репрессиям военных кадров, развязанным в 1937 г., новое дыхание. По его инициативе в авангарде погромной кампании по разоблачению «врагов народа» были поставлены политработники.
Ф.И. Голиков в силу служебных обязанностей не мог, как член Военного совета одного из крупнейших военных округов, стоять в стороне. Во фрагменте, исключенном цензорами из первых изданий мемуаров Г.К. Жукова и восстановленном лишь в 10‐м издании, содержится рассказ о том, как их автор был вызван в штаб округа для предварительной беседы относительно его назначения командиром 3‐го конного корпуса. Здесь состоялась первая встреча будущих маршалов.
«Задав мне ряд вопросов биографического порядка, Ф. И. Голиков спросил, нет ли у меня кого-либо арестованных из числа родственников или друзей. Я ответил, что не знаю, так как не поддерживаю связи со своими многочисленными родственниками. Что касается близких родственников – матери и сестры, то они живут в настоящее время в деревне Стрелковка и работают в колхозе. Из знакомых и друзей – много арестованных. – Кто именно? – спросил Голиков. Я ответил: – Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского. – А с кем из них вы дружили? – спросил Голиков. – Дружил с Рокоссовским и Данилой Сердичем. С Рокоссовским учился в одной группе на курсах усовершенствования командного состава кавалерии в городе Ленинграде и совместно работал в 7‐й Самарской кавдивизии. Дружил с комкором Косоговым и комдивом Верховским при совместной работе в Инспекции кавалерии. Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами, – ответил я. – А вы сейчас о них такого же мнения? – глядя на меня в упор, спросил Голиков. – Да, и сейчас. Ф. И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал: – А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?
Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф. И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался неудовлетворенным моими ответами. Порывшись в своей объемистой папке, он достал бумагу и минут пять ее читал, а потом сказал: – Вот в донесении комиссара 3‐го конного корпуса Юнга сообщается, что вы бываете до грубости резок в обращении с подчиненными командирами и политработниками и что иногда недооцениваете роль и значение политических работников. Верно ли это? – Верно, но не так, как пишет Юнг. Я бываю резок не со всеми, а только с теми, кто халатно выполняет порученное ему дело и безответственно несет свой долг службы. Что касается роли и значения политработников, то я не ценю тех, кто формально выполняет свой партийный долг, не работает над собой и не помогает командирам в решении учебно-воспитательных задач, тех, кто критикует требовательных командиров, занимается демагогией там, где надо проявить большевистскую твердость и настойчивость, – ответил я. – Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это? – продолжал Ф. И. Голиков. – Это очень неумная выдумка. Поражаюсь, как мог Юнг, будучи неглупым человеком, сообщить такую чушь, а тем более он, прежде чем написать, должен был бы провести расследование. Дальнейший разговор был прерван приходом в вагон исполнявшего должность командующего войсками округа В. М. Мулина», высказавший точку зрения, что донесение комиссара 3‐го конного корпуса Н.А. Юнга, на которое в разговоре опирался Голиков, необъективно, в нем много «наносного».
В конце концов, Жуков был назначен командиром конного корпуса. Правда, много лет спустя, в 1964 г., в письме Н.С. Хрущеву и А.И. Микояну он посчитал необходимым высказать догадку относительно имен тех, кто фабриковал на него «дело»: «В 1937–1938 гг. меня пытались ошельмовать и приклеить ярлык врага народа. И, как мне было известно, особенно в этом отношении старались бывший член Военного совета Белорусского военного округа Ф.И. Голиков (ныне маршал) и начальник ПУРККА Мехлис, проводивший чистку командно-политического состава Белорусского ВО».
Сам Голиков был категорически не согласен с таким мнением. В письме Сталину в 1944 г. он рассказал о разговоре, происшедшем у него с Жуковым в начале 1942 г.: «Жуков считал и считает меня виновником попытки подвергнуть его партийным и служебным репрессиям. Я немедленно опроверг это мнение, указав, что, наоборот, я занимал обратную как раз позицию и что благодаря моему запрещению его большое партийное дело не было поднято». Так или иначе, но острый разговор, состоявшийся в 1938 г., в дальнейшем всегда отбрасывал тень на взаимоотношения двух маршалов.
Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 2 т. Т. 1. – М., 2002. – С.146 – 147; Рубцов Юрий. Командная работа для меня – призвание // Военно-промышленный курьер. № 25 (92).
<p>80</p>
Banac Ivo. The Diary of Georgi Dimitrov 1933–1949. New Haven & London. Without the year. P.149
