– Так вот, место то, где мы были, – год тысяча девятьсот сорок девятый. А этот вот, сороковой, на девять лет раньше…
– Рядом совсем.
– Не то плохо, что рядом, – вздохнул Иван. – А то, что денежка эта медная – вражья! Таких врагов, Евдокиюшка, на Руси-матушке никогда больше не было.
– Никогда? – Евдокся хлопнула ресницами. – Что за вражины такие? Московиты? Литовцы? Ордынцы? Иль – гулямы Хромца? Так он умер давно.
– Ни те, ни другие. – Раничев покачал головой. – Много, много хуже!
– Думаешь, тот враг на наши земли зарится? – передернула плечами боярыня.
Иван обнял жену за плечи:
– Все может быть, Евдоксюшка, все… Да и от дырищи этой… что миры соединяет, – нам, похоже, один вред.
– С Маврей бы тебе поговорить, колдуньей… Или с тем, черным, страшным… ты как-то рассказывал.
– Ад-Рушдия, – вспомнил Раничев. – Ты права – черный он, черный магрибинский колдун. Он бы, конечно, многое мог рассказать, да только два года назад помер в Орде, у Едигея – то купцы, гости восточные, рассказали. Да… – задумчиво протянул Иван. – Все померли, все, кто знал – Абу Ахмет, ад-Рушдия, Тимур… Тимур, правда, не знал, но, наверное, догадывался, особенно в последние годы. Почему-то считал, что я приношу ему удачу, потому и послал против Баязида. Сколько тому минуло? Шесть лет… да, шесть… А насчет Маври ты правильно сказала, супружница! Ее-то завтра и спросим… Может, и ничего, может, и обойдется еще, может, эта монетинка – пфенниг – сюда совсем случайно попала.
– Дай-то Бог! – Встав с лавки, боярыня перекрестилась на висевшую в углу икону и низко поклонилась.
Иван тоже перекрестился, подошел сзади, обняв жену за талию, снял паволоку, поцеловал в шею, почувствовав, как заиграла кровь. Оглянувшись на дверь, быстро снял с супруги телогрею, повернув к себе, поцеловал крепко-накрепко в губы. Не так просто поцеловал – с жаром!
– Тихо, тихо, – притворно отбиваясь, шептала Евдокся. – Пошли хоть в опочивальню…
– Идти больно долго, – оторвавшись от губ, пошутил Иван, сноровисто расстегивая длинный ряд пуговиц алого Евдоксиного саяна. Расстегнул, бросил на лавку одежку, оставив супружницу в тонкой белой рубахе, провел рукой по спине, груди, сжал…
Боярыня застонала, сама уже стянула через голову рубаху, призывно улыбаясь, провела руками по животу, талии, бедрам… Иван быстро скинул одежку, и два по-молодому гибких тела слились в едином любовном порыве…
Утро после Благовещенья выдалось солнечным, светлым. От солнца-то, ярким лучиком пробивавшегося в щели ставни, Иван и проснулся на ложе. Проснулся один – Евдокся, как и положено справной хозяйке – уже давно, едва забрезжило, встала. Хоть и боярыня – а все ж все хозяйственные дела вела лично, так, в общем-то, и было везде принято, слуги слугами – а лучше хозяйского пригляду нету.
Быстро одевшись, Иван причесался костяным гребнем, пройдя в горницу, умылся у рукомойника и, сотворив утреннюю молитву, поднялся в детскую, где – одни уже, большие – спали сыновья. Дочка Катюшка почивала в соседней горнице, с нянькой. Туда Иван не пошел