Не дослушав, девочка выскользнула из кровати, натянула на себя припасённую одежду и утрамбовала недособранный мешок. Запасов было маловато, всего на два дня, но откладывать было нельзя. Уходить надо было прямо сейчас.
Уже на улице она слышала, как мама Никиты что-то говорила. Но Алька не различала слов, пока снова не зазвенел материнский голос.
– Да я её сейчас в сарай закрою. Ай, паршивка! Вот пусть и посидит там вместе с её любимым псом. Да за что же мне всё это наказание? И когда они собрались? Завтра? Ну, Алька, ремень по тебе плачет.
Пока девочка неслась по пустынным улицам, сзади нет да нет нагонял звонкий Ярин голос. Сначала просто о чём-то, а потом громко и отчаянно: «Аля! Аля! Доченька!»
Глава 2. На нитях власти
В Городе оставленном,
Во дворце заброшенном
Жизнь пошла по правилам,
Для Кощеев сложенным.
Словно мухи к сладости,
Стягивались демоны.
Гадости и шалости
В них с рожденья вделаны.
Людям рабство продали
В оболочке лаковой.
Из небЫти создали
Мир фальшивый, мраковый.
Если бы не Девица
(На войне неправедной
Взятая невольницей)
Пал бы город каменный.
Она весом золота
Мир людей не мерила.
Взмахом крыльев ангельских
В души веру сеяла.
Сердце её доброе
Жарче сотни факелов,
Но ночами плакалось
Ей о мире ангелов.
– Четыреста шестьдесят три дня до НК. Кабир —
Одинокий лист, нарушая все представления о сезонах, вдруг оторвался от взрастившей его ветки и, подхваченный восходящим потоком, взлетел, закрутился над широким ущельем. Если бы он мог чувствовать, он взвыл бы от мстительного жара Светила. Солнце отыгрывалось на нём за то, что он прятался в тени своих братьев, по крупицам приворовывая тепло и свет. Если бы этот лист мог видеть, то он наверняка испугался бы той высоты, на которую взлетел. Если бы мог восхищаться – остался бы наверху ради зрелища, которое ему открылось. Ущелье выползало из сизой гряды заснеженных гор. Оно змеилось, распадалось на рукава. Здесь, в верхней своей точке, оно упиралось в полукруглую стену водопада. На самом его краю, окружённый чашей бурлящей воды, чернел гранитный утёс. А если бы наш лист мог слышать… Ах, какую симфонию он пропустил в своей неразумной бесчувственности.
На осклизлом плато, как на каменной сцене, спиной к единственному настоящему зрителю стоял дирижёр. Экстравагантность его была безусловной. Длинный чёрный плащ с поднятым воротником, босые ноги, бритая голова