А там, над кромкой обрыва, уже взахлёб звенел и звенел выпущенным на волю колокольчиком несколько театральный и всё же необычайно заразительный смех мамы-Веры.
Она, то напевала что-то из очередной арии, а то, забыв слова или сбившись, вновь принималась хохотать, теперь уже в дюжину колокольчиков. И взрывам её заливистого смеха редкими приступами вторил и вторил низкий, будто надтреснутый, но такой послушный колокол дяди Сержа.
4. Плывите-плывите…
Вера и сама не знала, любит ли она Сержа Петрушевского. – Так… – тёплая, ласковая игрушка, привыкнув к которой, тотчас попадаешь в довольно прочную зависимость. И можно б её разорвать, но как потом – без праздника нечаянно вернувшейся юности, без столь преданного мужского обожания? Нет, это ведь дорогого стоит, не так ли?..
И Вера играла своей игрушкой всерьёз – и душой, и телом. Душой, правда, лучше получалось. А телом приходилось платить за продление первого удовольствия.
Часто перед сном, отодвинувшись от уже посапывающего мужа, она возвращала в воображении мгновения недавних тайных свиданий, мысленно продляла их, обогащала недостающей силой и глубиной, купалась в этих незаслуженно обошедших её чувствах и засыпала почти счастливой: Серж, Сержик… – Боренька…
Сегодня она проснулась в холодном поту. Едва открыв глаза, почувствовала – что-то случилось! Скорее всего – страшное! Сильно знобило, а ладони так просто – горели!
– Что! С кем?.. С девочками? Нет, это – углубилась она в себя – мужчина, слабый, мягкий… – Серж! Конечно же… Что с ним?!
К обеду предчувствия подтвердились. К Петруше заходил Серж и жаловался на появившееся на горбинке носа фиолетовое вздутие. Пётр Аркадьевич констатировал недоброкачественную опухоль – в простонародье «рожу», – которая росла прямо на глазах, через неделю она превратилась в сизоватый полураскрытый тюльпан, тонкая кожица в сердцевине которого, приподымаясь и оседая, дышала как постороннее живое существо. На это невозможно было смотреть. Бедный Петрушевский скулил как ребёнок. Вера, до слёз жалея Сержа, подошла и положила на его опасную болячку ладонь.
Зачем?.. Рука сама потянулась, и ещё внутри что-то знало, что так надо:
– Пусть лучше я умру, я! – Горячо зашептала она. – Не дам!
С недавних пор что-то в ней резко изменилось. Она заметно подобрела, а окружающий мир, прежде часто отторгавший её, вдруг стал для Веры почти своим, неожиданно раскрывшись живой красочной фисгармонией, на которой не только хотелось, но уже и получалось играть…
Да и сама жизнь Веры Краснопольской, видимо следуя этому нечаянному обновлению, из хмурой потайной волчицы превратилась в преданную послушную собаку, так и норовящую подставить голову под тёплую хозяйскую ладонь.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен