Воскресший. Повесть. Алексей Николаевич Загуляев

это «немножко» выходило у неё скверно, особенно переводы. Конечно, Антон не был знатоком творчества «изнутри». Должно быть, это нутро обладало каким-то особым, присущим только ему, свойством, которое следовало априори возносить в любом человеческом существе. Но возносил он в Вере совсем не это, а к творчеству её относился, как к детской забаве. Вера похвальбы его воспринимала, как «неприемлемое сюсюканье и постыдную ложь». Так она и выражалась, глядя в пол и разводя в стороны руки с мило растопыренными пальчиками. О, как восхитительна была она в эти мгновения своего гнева! Антон в страстном порыве бросался расцеловать каждый её пальчик. Но «сие неуместное и унизительное для девушки действо» только доводило её до слёз. Жаль, что у неё имелся только один неоспоримый талант – она была по-девичьи мила в высшей степени этого слова, – но высказать ей ещё и свою жалость было бы со стороны Антона уже преступлением. Он терялся, не зная, что делать. Просил даже Трецкого похвалить Верины акварели, а Куцего – какой-нибудь из её витиеватых стихов. Но Веру это злило ещё пуще, потому как она понимала, что похвалы эти не настоящие, а есть лишь «плод Антошкиных уговоров». Их совместное проживание сделалось просто невыносимым.

      В коммуне Вера быстро нашла почитателей своего таланта, довольно близко сошлась с каким-то беспризорным художником из пролетариев, и, воодушевлённая идеями новой жизни, которыми были пропитаны холодные коридоры Дома искусств («диска», как все его называли), решила полностью посвятить себя правому делу революции на поприще, так сказать, искусства. Но это были лишь слухи, обрывками доходившие до Антона. И потому сегодня он решил увидеть всё собственными глазами и последний раз попытаться вернуть себе «прежнюю» Веру.

      По Невскому до Мойки было рукой подать, поэтому Антон шёл медленно, пытаясь сосредоточиться, дабы выглядеть в глазах Веры серьёзным. Четвёртое мая 1920 года в Петрограде выдалось дождливым. Туман заволакивал набережные, скрывал фасады домов и громыхающие трамваи. На душе было тревожно, как год назад, когда город перевели на военное положение и вот-вот ждали Юденича с его освободительной армией и эшелонами продовольствия для голодных. Впрочем, сам Антон эту тревожность испытывал далеко от России, застряв в Лондоне на неопределённое время, поскольку отношения с Англией у России опять обострились – наступление Юденича было поддержано военно-морским флотом Великобритании. О ситуации в городе он узнавал только из писем Веры (которые доставлялись с большой задержкой) да из местных газет. Вера сама была мобилизована для обороны в санитарную часть, и рассказывала об этом с гордостью и энтузиазмом. Уже тогда Антон почувствовал в девушке некую отстранённость и вроде даже какой-то упрёк за то, что он не оказался рядом в такой ответственный для Петрограда момент. Было ли ему стыдно? Или обидно? Да пожалуй, нет. Всё происходящее он видел бессмысленным в своей жестокости и лживым в своих обещаниях лучшей свободной жизни. И чем больше