Ну, с солнцем и луной ничего особенно и не поделаешь. Они сами по себе. В остальном же искусство его становилось все совершеннее, с каждым днем, с каждым годом. Но силы, признаться, были уже не те. Наверное, потому Птица и получилась такой маленькой.
Не больше воробьиного сычика.
А ведь Хан-Гароди издревле считались ездовыми птицами богов и героев. Могли утащить в своих мощных когтях жеребенка, а иные и быка. А она – что? Сама вон разъезжает верхом на своем герое, которого и за героя-то еще не всякий признает.
Очень уж тщедушным, неказистым он был. Посмотришь – не заметишь, отвернешься – и вовсе забудешь.
Птица вздохнула. И еще раз.
Что ж, они друг другу под стать.
– Но, дивная госпожа моя, – любезно молвил Трактирщик, – Зато у вас есть крылья! Найдется ли человек, который не мечтает о крыльях?
– И мне всегда было интересно – почему? – спросила Птица.
Трактирщик пожал могучими плечами.
– Крылья – это свобода.
– Ну, не знаю, – Птица расправила крыло, придирчиво оглядывая перья цвета пепла, – свобода, она в душе, разве нет? Вне гнева, вне страха и вне корысти, вне похоти и вне алчности, вне привременного и вне суетного, свобода озаряет мрак и самой темной души сиянием небесным, чистым. А крылья – это всего лишь крылья.
Трактирщик поднял со значением бровь, собираясь то ли возразить Птице, а то ли согласиться с нею – но сказать ничего не успел.
Пусть она и была слишком маленькой (а, возможно, и слишком легкомысленной), пусть предпочитала приятную беседу подвигам и битвам, но зло всегда чуяла безошибочно. Птица с легкостью увернулась от жадных рук, едва не схвативших ее, вспрыгнула на голову Кочевника, раскрыла крылья – на этот раз угрожающе – и зашипела, заклекотала, гневно занялась призрачным синим пламенем.
– Ну, что ты творишь? – сказал Кочевник, снял ее с шапки, дунул как на свечу, и, поглаживая, прижал к груди. Равнодушно взглянул на рябого верзилу, протолкавшегося к стойке, и снова принялся за еду.
– Эй, желтолицый! – нахально крикнул верзила, – Покупаю твое чудо в перьях. Плачу серебром. Не благодари, не стоит.
Рябой превосходил Кочевника ростом почти вдвое. Крепкий и злобный, как лесной вепрь, он все равно показался Птице каким-то жалким. Не человек – дырка в небе. Словно не было у него ни прошлого, ни будущего. А сны его и мысли…
Птица даже зажмурилась от отвращения, забившись под мышку Кочевника.
Нет уж, скорее я в колодец брошусь, чем стану читать такое, – подумала она.
Кочевник же словно и не видел рябого, нависавшего над ним