Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой. Софи Ханна

Сесил», – только и твердит она целый день, его жена. Муж, бедняга, и рта не может раскрыть без того, чтобы она его не одернула. Скажем, он говорит, что хотел бы яичницу и тосты, так? И тут же она: «О, Сесил, только не яичницу с тостами!» Да ему и рот раскрывать незачем! Вот заходят они в кафе, он садится за первый попавшийся столик, а она сразу: «О, Сесил, только не сюда!» Конечно, ему приходится говорить, что он хочет то, чего совсем не хочет, и не хочет того, что хочет. Я бы на его месте так делала. Я все жду, когда он наконец поставит ее на место, но, видно, не дождусь. Никчемный он мужик, по правде говоря. Мозги как гнилая капуста. Наверное, потому она и твердит свое «О, Сесил!».

      – Если он сейчас не встанет, я сам скажу ему: «О, Сесил!» – заявил Пуаро, чьи ноги ныли и от долгого стояния, и от подавляемого желания сесть.

      – Они уйдут раньше, чем сварится ваш кофеек, – сказала Фи. – Видите, она уже поела. Оглянуться не успеете, как она своим «О, Сесил!» начнет подгонять его к выходу. А что вы делаете здесь в обед? Погодите-ка, я, кажется, знаю! Пришли искать Дженни, так ведь? Вы и с утра, говорят, забегали.

      – Кто это говорит? – спросил Пуаро. – Вы ведь и сами только что вошли, n’est-ce pas?

      – Я тут всегда неподалеку, – ответила Фи таинственно. – А Дженни не было, ни слуху ни духу. И вот знаете что, мистер Пуаро? У меня в голове она так и засела, ну чисто как в вашей.

      – Вы тоже тревожитесь?

      – Ну, не из-за того, что она в опасности, нет. Спасать ее все равно не мое дело.

      – Non.

      – Да и не ваше тоже.

      – Ах, но Эркюль Пуаро спасал жизни. Он спасал от виселицы невинных людей.

      – Добрая половина которых наверняка ее заслужила, – сказала Фи таким радостным тоном, точно эта мысль ее ужасно забавляла.

      – Non, mademoiselle. Vous êtes misanthrope[34].

      – Как скажете. А я знаю одно – если бы я волновалась за каждого нашего клиента из тех, кто действительно этого заслуживает, так у меня и минуты покоя не было бы. Ведь люди, кого ни возьми, каждый со своим несчастьем, и все несчастья у них в голове, ни одного в действительности.

      – Ну, раз у человека есть что-то в голове, значит, это есть и в действительности, – сказал Пуаро.

      – Нет, если это полная чушь, высосанная из пальца, а так оно чаще всего и бывает, – сказала Фи. – Нет, насчет Дженни я хотела сказать совсем другое, я вчера кое-что заметила… только вот не знаю, могло это быть или нет. Помню, я подумала то ли «забавно, что Дженни так говорит», то ли «забавно, что она так делает»… Да вот беда, не могу теперь вспомнить, с чего все началось, что она такого сказала или сделала. Вспоминала, вспоминала, пока голова не пошла кругом! О, гляньте, они уходят, мистер и миссис Осессил. Идите сядьте. Кофе?

      – Да, пожалуйста. Мадемуазель, будьте столь любезны, не оставляйте ваших попыток вспомнить, что такого могла сказать или сделать Дженни. Это может оказаться чрезвычайно важно.

      – Важнее гнутых полок? – с неожиданной проницательностью спросила вдруг Фи. – Важнее ножей и вилок, ровно разложенных на скатерти?

      – А.