Пустышка.
Мне жаль тебя.
Он знал, о чём поёт.
– Сука! – от бьющей по телу безжалостными хлёсткими шлепками злости он с силой пнул диван. Внутри закипало, и вроде даже воспринимать слова сраной малолетки всерьёз было глупо, но задело невидимый крючок под рёбрами. Так задело, что не остановиться. – И жалость мне твоя нахуй не нужна!
Запекло жаждой в горле, когда несчастному дивану досталось ещё два ощутимых пинка, и гитара едва не упала на пол. Хотелось выть от ненависти к себе. Бесполезный кусок дерьма, не умеющий ничего, просравший жизнь зря. Уроки вокала с семи лет, выкинутое на помойку образование, всё, все годы – на алтарь у музыкального Олимпа. Чтобы сейчас валяться за ним переваренным куском ничтожества. Опасно застучало сердце, которое вообще молчало последние десять лет – ему нельзя было биться после приступа чаще семидесяти.
Сейчас – девяносто.
Кейд схватил соскальзывающую гитару и машинально надел ремень обратно. Он может. Сука, может! Всегда мог!
Сто десять. Снова щелчком включает микрофон, трясущимися руками натягивает наушники и закрывает глаза, успокаивая дыхание. Разминает хрустнувшие пальцы, закрываясь внутри своего тела – нарастающие удары сердца и неправильную сушь во рту, не имеющую ничего общего с нормальной жаждой, отправляет к рукам. Злость – та эмоция, на которой иногда надо сыграть.
– Всё обретёт смысл.
3. Годзилла
Кейд с глухим стуком положил потёртую акустическую гитару на хлипкий деревянный столик. Мэй вопросительно подняла на него глаза и нехотя подвинула ноги в высоких кожаных ботфортах, освобождая место.
– Разреши мне играть, – без лишних предисловий попросил он, сверкая немного маниакальным безумством в дымчатой радужке.
– И тебе привет, – едва не поперхнувшись дымом сигареты, Мэй одарила его снисходительным взглядом. – Выглядишь ещё дерьмовей обычного. Где тебя носило три дня, по помойкам?
Кейд и правда на несколько суток забыл о сне, еде и душе. Этот унизительный пинок от малолетки пробудил в нём такую озлобленность, что теперь он утонул в музыке – как не бывало уже давно. Переслушивал на старом смартфоне известные рок-хиты Линкин Парк и Имейджин Драгонс, отчаянно выискивая то, о чём говорила Сью. Знать, о чём ты поёшь. Знать смысл. Он спел «Личного Иисуса» не меньше пятидесяти раз, пока не отыскал в строчках это зерно. Это не о вере, это о желании исполнителя быть богом.
Он помнил, что это значит. Стоять в свете софитов среди тумана из дым-машины и видеть протянутые к тебе руки в отчаянном желании коснуться. Видеть, как тебя хотят – как людей заводит твой голос, как слепо орут на подпевках парни, а девчонки кидают на сцену лифчики. Всё потому, что музыка даёт им смысл это делать. Энергию жить.
Невозможно отдать энергию, если у тебя её давно нет. Севшей батарейке в грудине нужно