Президент Благотворительного фонда помощи хосписам «Вера»
Константин Арбенин
Мятежный на привязи
Памяти О. И. Вербицкого
Звали его Мятежный. Этим именем он гордился, ибо досталось оно по наследству от старшего товарища – одноимённого атомного ледокола. Именно на нём этот кухонный великан – видавший виды корабельный холодильник – проплавал семнадцать лет без малого, на нём прошёл суровую арктическую школу мужества, помялся боками, потемнел эмалью, покрылся шрамами и ржавыми пятнами. И все его пятна и вмятины были не какие-нибудь бытовые, мелкого помолу, а самые что ни на есть геройские, таранные и былинные, каждая со своей историей и незаживающей болью. В его морозильнике до сих пор хранились куски айсберга, взятого атомоходом на абордаж в Беринговом проливе, а тыльная сторона дверцы была покорёжена засунутым в него однажды морским чудищем, съеденным матросами в голодные времена. Вся его массивная, обшарпанная внешность говорила: я видел то, чего вам увидеть не доведётся никогда, и моё нынешнее внутреннее содержание не соответствует нажитому мной опыту.
Нынешнее содержание было под стать его нынешнему существованию – штатскому и сухопутному, а попросту говоря, бытовому. Когда-то стоял он на суровом камбузе и хранилась в нём грубая матросская пища: консервированная перловая каша с тушёнкой, твёрдая колбаса, картофель в чёрных бушлатах, сгущенное молоко, маргарин и дрожжи. Но потом, когда атомоход отплавал своё и сослан был на вечную стоянку, Мятежного списали на берег. Заведующий хозчастью мичман Левкоев сбыл его своим родственникам, тоже Левкоевым, и с той поры Мятежный прочно обосновался на обычной хрущёвской кухне, ни одним своим предметом не напоминающей о морских далях и арктических ледяных големах.
Новый порт приписки холодильник переживал с хладнокровием стоика. Он понимал, что попал не на своё место, но, как существо военное, против обстоятельств не рыпался, а добросовестно пытался с достоинством переносить тяготы и лишения обывательской жизни. Другое дело, что это не всегда получалось. Днём он крепился, держался хмурым молодцом, дремал и похрапывал, но ночами, в сонной беззащитности, стонал мучительно – так терзало его осознание полной служебной бесперспективности. По ночам в глубине истосковавшейся души зрел протест: ужас как не хотелось Мятежному стоять в тёплой прокуренной прелым табаком кухне, а хотелось ему покачиваться в такт двигателю и вместе с бравой командой крошить льды в полярных просторах. Не устраивало его квадратное окно с куском замыленного неба, а мерещился ему круглый иллюминатор с необъятным небосводом. И служить он хотел морскому сословию, а не хилым обывателям. Для них – он уже это понял – кухня была пупком земли, местечковым экватором. Мятежный же чувствовал своё призвание совсем в другом: всегда быть готовым прийти на помощь, поделиться со страждущими по первому зову души; иными словами – стоять на вахте! Но вахта его волею судьбы была теперь здесь, на кухне,