За что, по его словам, и поплатился.
– Знаешь, чего я тут? – сказал он Дроботу и тут же ответил на свой вопрос: – Меня по доносу взяли. Немцы, чтоб ты понимал, доносам не всегда верят. Сначала верили, конечно. После поняли: у нас тут сосед на соседа напишет кляузу только за то, что когда-то сосед с его девкой обжимался. Я на этом выехал.
– Выехал?
– Ага. Так бы шлепнули на месте. А так поволокли в Ахтырку. Там комендант… ну… начальник полиции – наш, Петро Шлыков, до войны в милиции работал. Понимает тутошнюю публику, как дела в своей хате. Если б кто посторонний донес, хана мое дело. Свой же, сосед. Говорю: господин начальник, у него сына повесили, хлопец моего возраста, он и злится. Ладно, говорит, до выяснения посиди в лагере. Тут, значит.
– И скоро выяснят?
– А хрен его знает, – признался Боровой. – Бывает, выпускают. По-другому никак, только заложить кого из своих. Или вон в охрану записаться.
Ни один из вариантов, как рассудил Дробот, для Васьки не подходил. Пока же его новый лагерный знакомый трудился в похоронной команде.
Одежду, точнее – тряпье, снятое с мертвых, должны были выбрать себе лагерные новички из общей кучи, сваленной прямо за хлевом.
Дерябин обулся в рваные ботинки. Дроботу достались штаны, из которых частично вылезла вата, и ноги в них выглядели шишковатыми; покрытая засохшей кровью, но целая телогрейка, обрезанные под чуни резиновые сапоги. Стриженую голову прикрыл неизвестно откуда взявшимся в груде обносков старым танкистским шлемом. Уютнее от этого не стало, но когда Роман натянул шлем, поймал себя на странной и совершенно неуместной мысли: теперь уши не продует и шея закрыта.
Защите именно этих частей тела членов своей семьи мама всегда уделяла особое, даже болезненное внимание. Отца с ранней осени до поздней весны не выпускала из дому, пока тот не укутается собственноручно ею связанным шарфом. Такие же «профилактические» шарфы получили и дети. Ромка, становясь старше, все чаще с какой-то бунтарской одержимостью сдирал его, прячась в глубине двора, а когда возвращался домой, там же снова наматывал. А как-то раз забыл, оставил шарф в портфеле, и мама в тот вечер сильно расстроилась, сподвигнув отца на очередную воспитательную лекцию.
Оказавшись на грубо сколоченных нарах, в продуваемом всеми ветрами хлеву, за колючей проволокой, не понимая, доживет ли он здесь до завтра, Дробот, тем не менее, невольно улыбнулся своему вынесенному из детства