Чичиков, как и Молчалин, крепко запомнил эти слова, они «заронились глубоко ему в душу». Вот и в губернском городе Павел Иванович сумел приноровиться и к обществу в целом, и к каждому мало-мальски нужному ему человеку.
«Приезжий, – замечает Гоголь, – во всем умел найтиться и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, – он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре – и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек».
Конечно же, Чичиков неповторим. Это не Загорецкий, не Молчалин, не Шприх. Но, согласитесь, в стремлении выказать благонамеренность и услужить полезным людям, в умении надеть любую подходящую маску и высказать удобное мнение он очень на них похож. По-родственному похож! А вот судьба его оказалась поизвилистей, и мы еще вместе поразмышляем, почему она так сложилась и за что всеобщий любимец был изгнан своими обожателями.
Кстати, в подобном положении через двадцать с лишним лет оказался и герой пьесы А. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» Егор Дмитриевич Глумов. Он был любим и обласкан самыми разными людьми. Ему покровительствовали и консерватор Крутицкий, и либерал Городулин, и легкомысленная Мамаева, и ханжа Турусина. Решив «подделаться к тузам» и угадав, в чем секрет успеха, Глумов начал «льстить грубо, беспардонно» всем, кто ему полезен, и отталкивать тех, от кого пользы не ожидал.
Успех Глумова – это драма ума, духовное самоубийство. Ставить его на одну доску с нашими героями вроде бы и нельзя. У них угодливость и беспринципность, так сказать, природные, характерные. А здесь – осознанные, приобретенные. Впрочем, это лишь усугубляет вину растленного ума, добровольно продавшего себя в рабство ради молчалинской мечты «и награжденья брать, и весело пожить».
Физиологическая подлость оказалась сродни подлости духовной, и это делает Глумова достойным продолжателем семейной традиции. И основателем собственной ветви, из которой в будущем начнут выходить разноликие угодники.
Больше всего их появилось в середине 1870-х годов в разящих сатирах М. Салтыкова-Щедрина. Здесь читатели встретились не только с отдельными представителями неблагородного семейства,