обложках: книжки я покупала в букинистических магазинах на Хай-стрит или, если полагала, что могу себе это позволить, в «Компендиуме» близ Камден-лока. Как и раньше, с жадностью набрасывалась на новую книгу, но теперь в чтении появилась некая скука, с которой я безуспешно пыталась справиться. Всякий, кто застал бы меня за чтением, мог подумать, что я листаю справочник, если учесть, с какой скоростью я переворачивала страницы. Наверное, я действительно искала что-то, кого-то, версию самой себя, героиню, в которую я могла бы влезть, как в старые удобные туфли. Или дорогую шелковую блузку. Можно сказать, что я искала лучшую себя – не девушку, уныло склонившуюся по вечерам в кресле от старьевщика над книгой с помятой бумажной обложкой, но быструю молодую женщину, открывающую пассажирскую дверь спортивного автомобиля, нагибающуюся, чтобы получить поцелуй любовника, уносящуюся на скорости в загородное гнездышко. Я не готова была себе в этом сознаться, но, по правде говоря, раньше читала довольно низкопробную литературу, почти бульварные романы. Наконец, мне удалось развить в себе некий вкус или снобизм – то ли благодаря Кембриджу, то ли под влиянием Тони. Я перестала говорить, что Жаклин Сьюзан пишет лучше Джейн Остен. Иногда мое альтер эго поблескивало между строк или наплывало на меня, как благожелательный призрак, со страниц Дорис Лессинг, или Маргарет Дрэббл, или Айрис Мердок. Затем видение исчезало – литературные версии моего «я» были слишком образованными, или умными, или недостаточно одинокими. Полагаю, что я была бы удовлетворена, только взяв в руки роман о девушке в комнатушке, расположенной в лондонском Камдене, девушке, которая занимает низкооплачиваемую должность в МИ-5 и тоскует без мужчины.
Можно сказать, что я была поклонницей наивного реализма. Я обращала особое внимание на те фразы, где упоминалась известная мне лондонская улица или знакомый фасон платья, действующий политик или даже модель автомобиля. Тогда, казалось мне, я получала некую шкалу, то есть способность измерить качество произведения по его достоверности, по тому, в какой мере оно сочетается с моими собственными впечатлениями или, напротив, обогащает их. На мое счастье, бо́льшая часть английской литературы того времени была написана в форме непритязательной социальной документалистики. Меня не впечатляли те писатели (их было множество как в Южной, так и в Северной Америке), которые бродили по страницам собственных книг, как часть актерской труппы, очевидно, стремясь напомнить несчастному читателю, что все персонажи и даже они сами – не более чем выдумка и что между литературой и жизнью лежит пропасть, или, напротив, стремились подчеркнуть, что жизнь – это и есть литература. Лично мне казалось, что только писатели путают литературу с жизнью. Я обладала прирожденной тягой к опытному восприятию. Я считала, что писателям платят за то, чтобы они строили правдоподобные миры и, при возможности, использовали такие детали и подробности реального мира, чтобы это сообщало их сочинениям правдоподобие.
